Сыны Несчастья
Шрифт:
— Потому что для Римской Церкви, Церкви мира сего и его князя, мы представляем наибольшую опасность. Потому что мы — истинные христиане, истинные апостолы Господа Нашего. И если бы нам дали возможность свободно проповедовать в храмах, то люди предпочли бы нашу веру их вере. Ибо мы не проповедуем и не делаем ничего, кроме правды, о которой написано в Евангелии…
Тогда я обнял своего отца, слонился перед ним и попросил его благословения. И я сказал ему, что останусь верным. Что я уже пообещал это однажды в память Жаума из Акса, юного святого. Что всю свою жизнь я буду искать благословения и утешения добрых людей. Что я никогда не предам веру своего отца.
И я пошел своей дорогой в ночь, которая была мне близкой подругой, и которая защищала меня. Я шел на юг, к высокой стене Пиренеев, чтобы пройти перевал и устремиться дальше. Уже в
В сарацинских городах я встречу их, знакомых и незнакомых друзей, добрых верующих, мужчин и женщин. И, возможно, я еще встречу доброго человека.
Отец Небесный, веди меня.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
«Я всегда испытывал глубокую нежность к своим братьям, особенно тем, которых Господь соизволил призвать проповедовать Евангелие… И особенно острой и отчаянной делалась моя любовь к проповедникам, когда я видел их в руках врагов. Как разрывалось сердце, и каким невыносимым испытанием каждый раз было для меня узнать эту зловещую новость! И в них я видел все несчастья, которым подвержена Церковь, и все жестокости, которые обрушиваются на ее голову»
Жак Бонбонно. Камизар и проповедник в Пустыне. Мемуары. Около 1730 года.
Когда я сейчас пытаюсь писать послесловие к Сынам Несчастья, как недавно писала к Нераскаявшейся, то всегда задаю себе один и тот же вопрос: что же на самом деле у меня получилось? Историческая книга или роман? Но на самом деле этот вопрос лишний: мы просто вместе с вами встретились с Пейре Маури, и этого достаточно.
История его сестры Гильельмы, героини Нераскаявшейся, без сомнения, является в большей степени реконструкцией в виде романа, чем история славного пастуха. Жизнь Пейре Маури описана здесь, хотя и не без некоторых погрешностей, с определенной степенью точности, и в том, что касается хронологии событий, фактов, жестов и слов — это просто жизнь Пейре Маури.
Жизнь, которая, во всяком случае, была в два раза длиннее, чем у Гильельмы — вот почему мне понадобилось два тома, чтобы завершить ее описание. Пейре Маури, в отличие от своей юной сестры, достиг возраста, который он называл «зрелым», или (и это, как мне кажется, больше соответствует истине), «расцвета сил»: в 1324 году, когда инквизитор Жак Фурнье выносит ему приговор, великому пастуху исполняется около сорока лет. Об этой жизни мы знаем очень многое, и изобилие подробностей иногда порождает впечатление (впрочем, ложное), что мы знаем о нем всё. И если исторически Гильельма Маури известна только по нескольким косвенным упоминаниям, в основном взятым из показаний ее брата Пейре в реестре Инквизиции Памье, то можно сказать, что сам Пейре Маури говорит с нами непосредственно — чаще всего от первого лица — и много.
Собственно, жизнь Пейре Маури хронологически изложена — можно даже сказать, рассказана — непосредственно и с подробностями, с отступлениями, вызывающими интерес сами по себе, в длинном показании, которое он дает весной 1324 года перед Жаком Фурнье, инквизитором Памье. К тому же его показания можно поправить и дополнить другой информацией и другими подробностями, почерпнутыми из показаний достаточно большого количества свидетелей из близкого окружения Пейре: его брата Жоана Маури, его товарищей–пастухов Гийома Маурса или Гийома Бэйля, его соседей из Арка — Себелии Пейре или Гийома Эсканье, и даже из отчета шпиона и агента Арнота Бэйля — Сикре.
Однако, ничто не выглядит таким простым, каким кажется на первый взгляд. В откровенном рассказе о своей жизни, который Пейре Маури сам преподносит Жаку Фурнье, большое количество эпизодов остаются не совсем понятны современному читателю — потому что у него нет ключей от этого рассказа. Как подать эти, иногда странные жесты, эти не совсем связные слова, и всё остальное, что Пейре рассказывает инквизатору о своей жизни — в том числе недомолвки и ложь — не пытаясь придать этому
Точно так же мы видим противоречия и между разными показаниями. Например, очень хорошо чувствуется взаимный антагонизм и антипатия между молодым пастухом и женой его хозяина, скотовода Раймонда Пейре — Сабартес. Дама Себелия обвинила Пейре перед инквизитором, дойдя даже до заявления, что именно он толкнул ее мужа на скользкую дорожку ереси. Она представила его, как некоего катарского ханжу, сурового и любящего осыпать верующих — особенно женщин — злобными упреками; как человека, вечно лезущего повсюду со своими добрыми людьми. Из показаний же самого Пейре, из его способа выражаться, мы, наоборот, видим человека интеллигентного, тонкого и открытого, с прекрасными человеческими качествами.
Нас не должно удивлять, что иногда мы ловим его «на месте преступления» — на прямой лжи инквизитору. Конечно же, я не говорю это для того, чтобы его порицать! Например, когда он говорит, что встречал доброго человека Пейре Отье один–единственный раз. Что после врезавшейся в его память проповеди, благодаря которой Старший сделал его добрым верующим, он никогда больше его не видел. А ведь на протяжении своего очень длинного рассказа Пейре сам себя дополняет и сам себе противоречит, вспоминая также и другие разговоры, которые он вел с добрым человеком — и это говорит нам о том, что не все в его портрете, нарисованном Себелией Пейре, было плодом воображения. Вся его жизнь свидетельствует о том, что он был большим другом добрых людей и, конечно же, находился в их обществе чаще, чем говорил об этом. Само собой, он пытается говорить о добрых людях как можно меньше. Но когда он вынужден это делать, когда должен отвечать на точно поставленные вопросы, он никогда не пытается ни карикатуризировать их, ни обвинять, ни очернять — чтобы заслужить себе снисхождение. Наоборот. Перед инквизитором он всегда изображает их уважаемыми и человечными. Достойными веры, которой он был предан, и, которой, скорее всего, так и остался предан в глубине души.
И сам он, свидетельствуя перед Жаком Фурнье, до конца оставался упрямцем, mordicus, так и не сознавшись, например, в том, что был замешан в помощи беглецам из Мура Каркассона в апреле 1309 года, помогая им уйти в Руссильон через брод на реке Агли. Он держался этого, несмотря на абсолютную неправдоподобность этой гипотезы, потому что беглецы были его ближайшими друзьями, и несмотря на странное совпадение, что они прошли через брод в Расигуэрес в двух шагах от того места, где находился пастух, и не вступили с ним в контакт. Впрочем, о том, что произошло на самом деле, мы тоже знаем из рассказа самого Пейре, через некоторое время поведавшего эту историю своему хорошему товарищу Гийому Маурсу, которому он доверял и не имел никаких оснований лгать. Как он накормил беглецов и помог им. Как он затем избежал правосудия архиепископа Нарбоннского, благодаря солидарности своих друзей из Планезес. Здесь мы обнаруживаем еще один ключ, дающий ответ на вопрос, почему он лжет инквизитору, и открывающий для нас саму суть личности Пейре Маури. Он лжет не для того, чтобы оправдать самого себя. Ему нечего было терять, поскольку в вопросе о поддержке и защите еретиков он и так влип по уши. Просто он не хотел, чтобы его друзей обвинили в лжесвидетельстве: всех этих людей из Планезес, начиная с бальи, которые отважились защищать его и свидетельствовать за него, и которые сильно рисковали, если бы из–за этой истории они предстали перед судом.