Сыщик, ведьма и виртуальный покойник

Хартман Кит

– Простите, но это означает, что сейчас будет мой выход. Может быть, мы закончим нашу дискуссию позже. Как вы смотрите на то, чтобы на следующей неделе вместе пообедать?

– Конечно, - сказала миз Вашингтон.
– Так мы и сделаем.

Я отошел от неё и начал протискиваться через толпу гостей. Место для выступлений было очень скромным - всего лишь слегка приподнятая площадка в середине галереи. Элегантно одетые люди вежливо проталкивались ближе к подиуму, чтобы лучше видеть представление. Я подошел к площадке и поднялся на несколько ступеней. Когда я проходил мимо Синтии, та мне подмигнула. Четверо моих людей заняли посты у углов сцены, а

Синтия и еще двое расположились рядом со ступенями.

Я смотрел на зрителей, выжидая, когда те успокоятся. Через несколько секунд на меня упал свет прожекторов, и в зале воцарилось благословенное молчание. Было так тихо, что я почти слышал непроизнесенные слова: "Интересно, что он придумал в этом году?" Мой номер был финальным действом вечера, и мне никак нельзя было подмочить свою репутацию. Они молча ждали момента - того момента, когда я сотворю нечто такое, что шокирует их сильнее, чем всё то, что они видели за весь вечер. Более шокирующее, чем вопли голой, обсыпанной сахарной пудрой Фа, или попытки Лари вскрыть себе вены прямо на сцене. Или даже более шокирующим, чем выходка Юссефа, который прилюдно испражнялся на подиуме и вытирал задницу выдранными из Корана страницами. Нет, я придумал нечто новое. Эти люди не ведают, что их ждет, с улыбкой подумал я.

Сцена была пуста, если не считать, возвышавшегося на ней большого, задрапированного парусиной мольберта. Я неподвижно стоял 15 секунд, наблюдая за тем, как нарастает нетерпеливое напряжение публики. Затем подошел к мольберту и медленно снял драпировку.

Картина была огромной - 6 на 8 футов, из тех, которые могли висеть в летней резиденции Медичи.

На ней изображалась какое-то голландское семейство за ужином. Выговаривающая ребенка мамаша. Двое мальчишек, пинающих друг друга под столом. Весьма достойно выглядевший глава семейства, протянувший руку за очередной порцией. В левом нижнем углу полотна была изображена девушка. Девушка сидела чуть развернувшись на стуле и смотрела с картины с таким видом, словно прекрасно знала художника и ей хотелось посмотреть, чем он занимается. Это был единственный персонаж, который ничего не делал, но зритель не сомневался, что полотно посвящено только ей.

Я всем своим существом ощущал замешательство зрителей. Неужели он решил, что эта картина способна шокировать, думали многие.

– В этом году, - начал я, - я использовал свой грант на приобретение этой работы. Картину написал в 1787 Томас Аллен Брюс - англичанин, постоянно живший в Нидерландах.

Замешательство зрителей переросло в почти неслышный ропот. Но я знал что они говорят: "И это всё? Он прикупил картину?".

– Брюс не стяжал себе славы, - продолжал я.
– Он был добротным ремесленником, и лишь однажды сумел создать шедевр. Почему? Почему ему не удавалось добиться такого успеха ни раньше, ни позже? Кто эта женщина в углу полотна? Играла ли она в его жизни особую роль? Были ли они возлюбленными? Или просто друзьями? А может быть, она обладала тем внутренним огнем, который сумел зажечь ответное пламя в его душе? Мы этого никогда не узнаем. Поскольку Брюс не был крупным художником, никто не вел детальной хроники его жизни и не останавливал внимание на его окружении.

Ропот становился все громче и скоро перешел порог слышимости: - "Он что, свихнулся? Купил себе какую-то идиотскую картину, о которой никто ничего не знает!"

– Я приобрел полотно в музее "Вейк", который в силу финансовых трудностей был вынужден расстаться с частью

своего собрания. В последний раз картину выставляли пятьдесят лет тому назад, и тех пор она хранилась в подвале в запасниках музея.

Ропот перешел в сердитое шипение, и до меня доносилось: "Он выдохся! Потерял изюминку!". Я же с трудом скрывал улыбку - настолько хорошо шло дело.

– Вы только подумайте. Всё это время её никто не видел. Целых полвека картина хранилась во мраке подвала. О ней, конечно, заботились. Делали все, чтобы полотно сохранилось. Но от глаз людей картина была скрыта. Изображенные на ней персонажи - по крайней мере один - играли в жизни художника огромную роль. Полотно было обречено на забвение, и я не мог этого позволить.

Шипение и шепот переросли в самые разнообразные шумы. До меня доносилось громкое покашливание, и это говорило о том, что публика начала терять интерес. Я заметил, что Фа проталкивается к выходу. Но затем она вдруг передумала и стала энергично пробиваться назад. Фа Кью увидела, как блеснуло золото, и, видимо, догадалась, что я держу в руке.

А.С.К. На ней были инициалы Алисии. Как ни странно, но это была её единственная вещь, которую я сохранил. Я делал все для того, чтобы заставить её бросить курить. Но думаю, что в конечном итоге она оказалась права. Убили её вовсе не сигареты.

Я откинул крышку зажигалки и щелкнул механизмом. Мои помощники тут же потушили огни над сценой, и меня, мое лицо освещал лишь крошечный, дрожащий язычок пламени. По репетициям я знал, насколько зловещим выглядит мое лицо в таком свете. Выдержав необходимую паузу, я поднес зажигалку к правому нижнему углу картины.

Ропот стих. Зрители замерли. Повисла такая тишина, что я слышал, как от огня слегка потрескивает рама. Я обернулся, чтобы взглянуть на аудиторию. Люди смотрели друг на друга, не зная, как им следует реагировать. Рама вдруг вспыхнула с громким треском.

Аудитория колыхнулась. Кто-то шагнул вперед. Впрочем, очень нерешительно.

Через несколько секунд занялся правый угол полотна. На мгновение пламя выхватило подпись художника. Еще миг, и имя исчезло.

Кто-то еще двинулся вперед, но замер, так и не дойдя до ступеней.

– Он сошёл с ума!
– долетел до меня чей-то возглас.

Пламя, танцуя продвигалась вверх. Юные братьс исчезли в оранжевых языках, а их мамаша начала приобретать коричневый оттенок.

– Остановите его!
– выкрикнул кто-то. Толпа зашевелилась. Неуверенно. Сдержанно. Без всяких реальных последствий.

Мать становилась всё чернее, чернее и чернее... Вот и она исчезла. Отец, всё еще тянущийся за порцией картофеля, тоже стал чернеть за трепещущим оранжевым занавесом.

И в этот момент произошел взрыв. Три человека бросились на сцену, однако моя служба безопасности сумела их перехватить. Настал критический момент. Моя затея может пойти прахом, если сила духа у публики окажется крепче, чем я полагал. Если больше пяти человек кинутся на сцену, то они смогут сорвать спектакль.

Охранники, проявив смекалку, прижали трех смельчаков к сцене. Я вглядывался в публику, ожидая, когда это произойдет. И вот это случилось. Одна из женщин двинулась к сцене, но за ней никто не последовал. Я был несказанно изумлен. Это была Фа! Кто мог предположить, что это будет она?!

Синтия, перехватила Фа на ступенях, взяв её руку в замок, и я знаком приказал привести пленницу ко мне.

Корчась от боли Фа, подняла на меня глаза и крикнула:

– Это вовсе не смешно, Ирвинг!