Табу и невинность

Смоляр Александр

Заботу примаса (которая может казаться чрезмерной) о том, чтобы не порочить и не осмеивать власть, можно объяснить опасениями по поводу возможного создания – уже в плоскости языка и мыслей – пропасти столь глубокой, что засыпать ее станет невозможно. Такое движение против течения всеобщих настроений и оценок требует от Церкви большого мужества и глубокого чувства ответственности.

Выше мы обращали внимание на проблему взаимоувязанности тех языков, которыми пользуются вовлеченные в конфликт стороны. Как минимум столь же существен вопрос об их реализме. Не обладает чертами реализма язык, формулирующий проекты и создающий ожидания, которые не могут сбыться. Не является также реалистическим язык, чрезмерно отдаляющийся от ожиданий, мыслей и чувств людей, которым он адресован, ибо в таком случае он не в состоянии влиять на их поведение.

Не грозят ли разговоры о войне и об

оккупации, обращение к традициям повстанцев и АК грядущим перерождением сотен, тысяч мужественных и действующих нелегально людей в секту непреклонных, которые непримиримы в своих отношениях с властью и действительностью? Создает ли подобный язык перспективы на будущее, принимая во внимание то, что свержение коммунистической власти трудно рассматривать как цель непосредственных общественных действий?

В дальнейших разделах этой статьи мы не поднимаем вышеуказанных вопросов. Просто нам кажется, что пока еще слишком рано для беспокойства такого рода. Однако же здесь стоит задаться следующим вопросом: насколько реалистичен примиренческий язык? Другими словами, каковы шансы на соглашение общества с правящим классом?

Национальное согласие: актуальность или анахронизм?

Чтение статей в подпольной прессе, заявлений профсоюзных лидеров, а также многочисленных документов, которые разрабатываются в независимых кругах, производит иногда сюрреалистическое впечатление. В то время как 13 декабря выглядит цезурой, отделяющей одну от другой две предельно различающиеся эпохи, непрерывно доводится читать и слышать о согласии, примирении, компромиссе – так же, как перед декабрем, и даже чаще, нежели перед декабрем. Складывается впечатление, что факторы, связывающие шестнадцать месяцев Польши «Солидарности» и Польши военного положения, рассматриваются как более важные, чем те, которые их разделяют. Имеем ли мы здесь в действительности дело с ощущением фундаментальной непрерывности ситуаций и проблем, которая обосновывает политический выбор в пользу поиска какого-то соглашения с коммунистической властью? Или же это скорее некий анахронизм, продолжение того политического мышления и той практики, которые не были лишены определенных шансов в прошлом, но абсолютно не имеют их в радикально иной ситуации военного положения?

Прежде чем взяться за оценку того, насколько актуальна программа национального согласия, вернемся к временам легально действовавшей «Солидарности», чтобы внимательнее присмотреться к аргументам, выдвигавшимся тогда в поддержку такой программы. Нас здесь интересуют как аргументы, формулировавшиеся открыто, так и те, что удается прочитать между строк тогдашних аналитических материалов. Резюмируем их в следующих трех пунктах.

1. Стратегические, политические и идеологические интересы СССР ограничивают возможные перемены в Польше. Каждый по-своему давал определение той сфере, за пределами которой начиналась опасность, но опять-таки каждый осознавал ее существование.

2. Сила польского общества, его сознание, традиции, культура заставляют власти, как варшавские, так и московские, отказываться от проектов низведения Польши до того состояния общественного раздробления, которое присуще другим странам соцлагеря. Всякая власть – если она хочет избежать катастрофы – вынуждена считаться с устремлениями и запросами поляков.

Приведенные выше утверждения очерчивают поле маневра и служат источником своеобразной директивы для деятельности для власти и общества: и те и другие должны само-ограничиваться при реализации собственных целей, Польша не может быть ни свободной, ни коммунистической.

3. В Польше произошло стойкое расхождение власти и авторитета. Власть – как возможность вынуждать определенные коллективные действия – и авторитет – как способность склонять к желательным формам поведения благодаря готовности общества прислушиваться и повиноваться – стали атрибутами разных институтов. Властью располагает партия, авторитетом – Церковь и «Солидарность». Развод власти и авторитета эквивалентен разводу государства и общества.

По мере истечения шестнадцати месяцев «Солидарности» становилось все более очевидным, что и власть и авторитет обладают значительно большими возможностями блокировать мероприятия и проекты другой стороны, нежели реализовать собственные (власти не были, например, в состоянии навязать свою концепцию экономических и хозяйственных реформ, а тем более необходимого при этом резкого повышения цен; в свою очередь, картина самоуправляемой Польши должна была поневоле оставаться на бумаге до тех пор, пока основные решения, касающиеся государства и общества, принимались в ЦК).

В такой ситуации выход

из политического, экономического и общественного кризиса мог быть исключительно плодом совместных действий тех, кто располагал властью, и тех, кто пользовался авторитетом; иными словами, это могло произойти в результате соглашения государства и «Солидарности» – соглашения, благословленного Церковью.

Сегодня мы знаем, что терпимость Советского Союза к изменениям, которые имели место в Польше, оценивалась нами слишком оптимистически. Знаем, что недооцениваемой альтернативой для мирного марьяжа власти и авторитета было насилие, с помощью которого власть вынуждает желательные для себя формы поведения. Знаем, что чрезмерно беспечной и бодряческой была картина национального единства, где подавляющему большинству общества – в том числе армии и значительной части милиции – противостояла ничтожная горстка правителей. Теперь зачастую утверждается даже, что не было возможности предотвратить декабрьское несчастье, что примириться с «Солидарностью» Москва и Варшава никогда не могли. Но тогда каким же образом в подобной атмосфере возможно продолжение стратегии национального согласия?

Основной причиной этого является распространившееся в еще большей степени, чем перед Декабрем [28] , ощущение полного отсутствия альтернативы: если не компромисс, то конфронтация, из которой общество не может выйти победителем. Поведение обеих сторон после первых драматических декабрьских дней создавало вроде бы видимость определенных надежд на возможность некоего соглашения.

Хотя трудно рассчитывать на популярность данного тезиса, надо признать, что контрреволюция, которая наступила после самоограничивающейся революции, тоже самоограничивается. По крайней мере, вплоть до нынешнего момента. Если мы хотим вообразить контрреволюцию, которая себя не ограничивает, достаточно напомнить опыт Венгрии после 1956 года: тысячи убитых, брошенных в тюрьмы, вывезенных в Сибирь – или Чехословакии после 1968 года: ликвидация всей культурной, интеллектуальной и политической элиты народа. Десятки тысяч эмигрантов в одном и втором случаях. В Польше не ограничивающая себя контрреволюция означала бы не только полное вымарывание всего, что ассоциируется с триумфом 1980-х годов, но также попытку уничтожить ту плодородную почву, на которой смогла взойти и пустить побеги «Солидарность»: мощную Церковь, независимое крестьянство, свободную культуру.

28

В данном случае под Декабрем подразумевается военное положение, установленное 13 декабря 1981 г. В польском политическом лексиконе есть также Декабрь’70 – серьезнейшие, жестоко подавленные рабочие волнения, речь о которых впереди.

Осознание отсутствия всякой альтернативы для программы национального согласия послужило источником особой стратегии восстанавливающейся в подполье «Солидарности». Обычно конспиративные организации ставят себе в качестве цели свержение ненавистного строя, устранение диктатора или изгнание оккупанта; при этом, как правило, они не сторонятся применения насилия. Зато сложившееся вокруг «Солидарности» движение сопротивления заявляет – вот уж воистину парадокс, – что его конспиративная деятельность против власти ставит перед собой лишь задачу вынудить эту власть к соглашению, что ему и в голову не приходит стремиться к свержению строя, изгнанию иностранных войск или к применению активного сопротивления. Самоограничивающаяся революция превратилась в само-ограничивающееся движение сопротивления.

Ограничения, принятые для себя контрреволюцией и движением сопротивления, очерчивают поле конфликта, но такое самоограничение не носит устойчивого характера и не гарантирует стабильности ситуации: обе стороны грозят выходом за рамки тех границ, которые до сих пор уважали и соблюдали.

Начиная с 13 декабря ограниченный характер репрессий был аргументом, употреблявшимся группой Ярузельского в бессчетных публичных декларациях и конфиденциальных заверениях в стране и за рубежом. То, что произошло, заявляли они, должно было случиться. Репрессии, приостановка свобод – все это действительно болезненная вещь, но любая другая правящая команда или Москва прописали бы гораздо более горькое лекарство. Теперь речь идет о спасении того, что можно спасти. Не изолируйте власть, не применяйте санкций, ибо этим вы приговорите Польшу к еще более братскому объятию со стороны Москвы. Не бастуйте, не бунтуйте, не устраивайте демонстраций, ибо каждая манифестация независимости и оппозиционности укрепляет шансы тех, кто жаждет окончательного решения польского вопроса.