Табу и невинность
Шрифт:
После договоренностей Круглого стола возникла такая ситуация, говорил Ян Ольшевский в апреле 1991 года, в результате которой «может оказаться, что мы переживаем не окончательное падение, а только кризис коммунизма» и что мы «обнаружим себя в новой его стадии, как в 1956 г.». А вот в своем expos'e (официальном обращении) после назначения на должность главы правительства он заявил: «Сегодня народ ждет от нас ответа, окончательного ответа на вопрос: когда в Польше закончится коммунизм?» И выразил надежду, что формирование его правительства будет означать «начало конца коммунизма на нашей родине». Остается лишь задуматься, выступает ли здесь коммунизм как некое метафизическое бытие или же как эмпирическая действительность, с определенной идеологией, структурой собственности и управления, с системой организации государства и правилами деятельности.
Расправа с прошлым должна иметь принципиальное практическое значение: обеспечить внешнюю безопасность, предотвратить патологический симбиоз коммунизма и капитализма, демократии и посткоммунистических мафий – словом, избежать «латиноамериканизации» Польши. Другим важным аргументом в пользу решительной декоммунизации и люстрации были моральные соображения, потребность в справедливости. Чтобы закрыть ту главу прошлого и придать смысл опыту и испытаниям нескольких поколений, надлежит вернуть миру моральный порядок, восстановить ясное деление на правду и ложь, добро и зло. В своем драматическом телевизионном выступлении непосредственно перед тем, как сейм выразил вотум недоверия руководимому им правительству, Ян Ольшевский защищал свою правоту, свои доводы: «Невозможно создать новую Польшу без воссоздания ее фундаментальных нравственных основ… Свободным народом, независимым государством не могут управлять люди, порабощенные собственным прошлым».
Моральные и юридические расчеты с прошлым служат для радикалов условием возможности продраться сквозь бури переходного периода. Совершающиеся перемены получат всеобщее одобрение лишь в том случае, если они будут укоренены в общественном чувстве справедливости. Иначе нам грозит отторжение демократии и рынка, ностальгия по коммунизму. Можно ли склонить людей к жертвам, лишениям и отказу от очень многого, неустанно повторяя лозунги о рынке, демократии, плюрализме, пути в Европу? А если нет, то не окажется ли, что единственным способом продолжения реформ будет попытка установления какой-то формы авторитарного правления? Как это ни парадоксально, может случиться так, что защитники демократии и прав человека – каковыми выставляют себя умеренные – в своем неведении, недопонимании или цинизме, руководствуясь идиллическим видением истории или страхом перед чернью, а также пренебрегая свойственной человеку потребностью в смысле и справедливости, будут содействовать интересам коммунистов и подготовят почву для диктатуры. Таким путем радикалы выворачивают наизнанку и обращают против умеренных обвинение в поддержке авторитарных тенденций. Обвинение, которое часто выдвигалось против них самих.
Идея правового государства в условиях выхода из коммунизма представляется радикалам абсолютно неприемлемой. Те, кто требуют считаться с существующим правом и законами, уважать и соблюдать их, на деле защищают – как они утверждают – бесправное, развращенное право, унаследованное от старого строя. Речь идет не об отдельных правилах и установлениях, а обо всей философии той правовой системы, которая служила защите тирании. Таким способом понятие законности и правопорядка делают посмешищем, равно как и распространяют нигилизм, а это явление особенно опасно в Польше, где уважение к закону никогда не имело слишком глубоких корней…
С годами к взглядам радикалов все больше склоняется «Солидарность». Вскоре после 1989 года деятели этого профсоюза дистанцировались не только от своих интеллектуальных союзников, которые в предыдущие десятилетия играли первостепенную роль в сопротивлении против диктатуры, но также от собственных умеренных лидеров – Збигнева Буяка и Владислава Фрасынюка, Богдана Борусевича и Яна Рулевского.
Умеренные в массовом порядке пополняют аппарат власти, отождествляют себя с государством, да и отождествляются с ним другими людьми. Они все чаще выражают недовольство тем фактом, что «Солидарность» выдвигает требования, связанные с защитой конкретных трудовых интересов, – вместо того, чтобы защищать общенародные цели, крупномасштабные проекты перемен. Язык умеренных – холодный и отстраненный – все сильнее напоминает язык любой власти. Когда летом 1992 года разразилась волна забастовок, [тогдашний премьер] Ханна Сухоцкая предостерегала: «Величайшей
Радикалы, не располагая ни престижем, ни положением умеренных, имеют наготове для неудовлетворенных и разочарованных профсоюзных деятелей простые ответы на стоящие перед теми вопросы идентичности и на необходимость определиться с направлением действий. Когда трудно принудить к существенным уступкам в экономической и общественной сферах, радикалы указывают на открытое перед ними поле активной деятельности: на политику, сферу значимых символов, борьбу за сохранение памяти, а в последнее время – на вопросы, связанные с созданием конституции. Миф великой «Солидарности» способствует политизации и радикализации нынешнего профсоюза.
Радикалы имели два шанса на внедрение своих планов в жизнь. В первый раз – после победы Леха Валенсы на президентских выборах. Разжигая перед выборами «войну в верхах», Валенса встал во главе радикалов. Яцек Куронь видел в том лагере, который сконцентрировался тогда вокруг этого профсоюзного лидера, последнее олицетворение рабочего движения, носящего революционный характер. Движения, которое было окончательно сломлено самим же Лехом Валенсой, когда он покинул радикализм и рабочих на остановке под названием «Президентство».
Второй надеждой радикалов было правительство Яна Ольшевского. В столкновении с действительностью выяснилось, насколько трудным является внедрение в жизнь их видения перемен. Единственным радикальным достижением этого правительства явилась попытка провести люстрацию среди представителей высших государственных властей. Способ ее осуществления скомпрометировал идею, которую они страстно и беззаветно защищали, фактически поспособствовав падению этого правительства. В стране с наиболее сильными оппозиционными традициями среди всего постсоветского блока в списки сотрудников тайной полиции попали фамилии нескольких десятков первых лиц государства. Таким вот способом радикалы – нередко руководствуясь необходимостью моральной чистоты – дошли до гротескной карикатуры на собственные концепции.
Старо-новые…
…защищают ПНР. Она была для них Польшей трудных времен и великих свершений, хотя – признают сами эти деятели – в истории ПНР можно обнаружить и не очень-то красивые вещи. Послевоенные политические разделения вытекали, по мнению Ежи Вятра [56] , «из международной ситуации, в которой правившие тогда левые силы искали для Польши как можно более выгодных условий развития в рамках мира, разделенного холодной войной и доминированием соперничающих держав». Люди этой направленности любят сегодня обвинять Запад в тогдашнем предательстве, в том, что он сдал Польшу Москве. Однако, говоря о геополитических обусловленностях, они обычно обходят молчанием иностранное происхождение и революционный, тоталитарный характер польских правительств того времени. Подчеркивают, если можно так сказать, патриотические, общенародные функции коммунистического государства. Вспоминают об [освоенных] западных землях, славят социальную справедливость, индустриализацию, урбанизацию, восстановление Варшавы, развитие школьного дела и образования, здравоохранения, цивилизационный прогресс народных масс и т. д.
56
Ежи Юзеф Вятр (р. 1931) – социолог и политолог, многолетний член ПОРП. С 1970 г. профессор Варшавского университета, специалист по марксистской теории общественного развития, по социологии политических отношений, социологии народа, армии; автор многочисленных монографий. С 1990 г. член СдПРП, затем СЛД; в 1991–2001 гг. депутат сейма; в 1996–1997 гг. министр народного образования в правительстве СЛД и ПНП.
Укорененность ПНР в обществе была, как они доказывают, не только результатом насилия. Социализм до самого конца располагал весьма многочисленными приверженцами. Конфликтное, сильно поляризованное видение общества, в котором «нам» противостоят «они», – широко представленное в эмиграционной и оппозиционной публицистике времен ПНР – для них является лишь отражением политического и интеллектуального сознания тогдашних маргиналов. По мнению Александра Квасьневского, ПНР – «это было все общество, которое тогда училось и работало. И решительное его большинство может сегодня ходить с высоко поднятой головой».