Тачанка с юга
Шрифт:
— Что, сдрейфил? Эх, ты, бомбометатель! А еще предлагал: «закидаем лимонками»!
— Да мне, Кирилл Митрофанович, спать не хочется.
— И мне перебил сон чертов Кузьма, — проворчал Борода.
— А я все вспоминаю вашу песню…
— Понравилась?
— Да, только очень уж она тоскливая и жалостная, прямо гармонь стонала. Кто это играл?
— Играл я, да разве это игра? Какой из меня музыкант? Потянул, развел и оборвал.
Еще один талант Бороды! Человек этот, казалось, знал и умел все. Когда я сказал ему об этом, то услышал:
— Чекист
Я стал дремать. Сквозь дрему я слыхал, как Борода слез с сеновала, мне послышалось, будто дважды щелкнул винтовочный затвор. Рядом со мной зашуршал соломой Кирилл Митрофанович. Потом все смолкло. Борода перестал ворочаться. Стало тихо, и я уснул.
11
Борода разбудил меня на восходе солнца. На хуторе еще все спали. Мы отправились к пруду, умылись, и Борода подробно рассказал мне, как действовать, если Кузьма вдруг нарушит свое слово.
— Ты держись у порога, в сарай не заходи, — учил Кирилл Митрофанович. — За дверью я поставил две заряженные винтовки. Патроны уже досланы. Стой и внимательно следи за двором. Если со мной начнутся шумные разговоры, хватай винтовку и бей по Сирому, Бабашу, Полковнику, — словом, кто полезет на мушку. Только меня не зацепи. Как начнешь стрелять, я побегу к сараю и оттуда буду кидать гранаты. Оружия у нас достаточно. Я еще с вечера уволок в сарай пулемет, тот, что привезли Марусины вояки.
— А если хватятся?
— Кто хватится? Сирый? Так он же про пулемет не знает, — успокоил Кирилл Митрофановичи предупредил: — Только учти, палка-махалка, что вся эта стрельба — на самый крайний случай. На один из тысячи!
Примерно через час хутор стал просыпаться. По двору, громко ругаясь, ходил Сирый: собирал отряд. Одним из первых около него появился Порубайло. Он опасливо оглядывал каждого и жался к Сирому. Я с тревогой следил за тем, как Борода, держа правую руку за бортом френча, медленно подошел к ним, протянул левую руку Сирому и кивнул головой Порубайло.
— Здоров, кум! Ну, что, узнал меня? Порубайло развел руками и замотал головой.
— Не! Не узнал! Вчера мне с пьяных глаз померещилось. Больно крепкий самогон у Бабашей.
— А я что говорил, — сказал Борода, — проспишься и увидишь, что ошибся.
— Верно! Вы уж извините меня! Видно было, что Порубайло хотел закончить разговор, а Борода всячески его затягивал.
— Вот мы и познакомились. Теперь можно и в гости к тебе приехать. Можно?
Порубайло смутился, снял шапку и поклонился Бороде.
— Как вам будет угодно, а я… я буду очень рад!
— Ну, держи пять, Порубайло! — Борода пожал ему руку и подошел ко мне. Наклонившись к колесу тачанки и наблюдая за двором, он едва слышно шепнул: — Кажется, пронесло, но готовность номер один не снимается!
Надрываясь от крика, Сирый и несколько его подручных
Наконец тачанки были запряжены, кони оседланы. Из дому вышло начальство. Сирый подал команду подтянуться, и Аркадьев сказал короткую речь. Он сообщил о передаче командования Сирому, пожелал «повстанцам» удачи в борьбе за счастье селянина, за лучшее будущее без коммунистов, без Советов, за независимую Украину — союзницу многострадальной матери-России. На прощанье обнял Сирого и перекрестил.
— С богом, Федор Антипович! Будьте тверды и непоколебимы в борьбе за святое дело! — сказал Аркадьев и, вынув платок, картинно вытер набежавшую слезу.
Банда Сирого выехала с хутора.
— Василь! — позвал Аркадьев. — Переодеваться и обедать! Через два часа едем! Есаул! — повысив голос, обратился он к Бороде: — Очень недоволен вашим песенным выступлением перед казаками. Это же, это же… агитация за Советскую власть! Мне люди так и сказали: «Ваш проводник — советский агитатор!»
— Агитатор?! — Борода покраснел и рванул на себе ворот. — Что вы говорите, ваше превосходительство!
— Вы, есаул, — смягчился Аркадьев, — совсем как ребенок: вот уже и разволновались… Выслушайте спокойно и зарубите себе на носу: народ здесь очень чувствителен, я даже сказал бы сентиментален, если так можно сказать об этих скотах. А что вы пели? Вдумайтесь только, сколько безысходности в словах вашей песни. Тут и про атамана, в грудь которого наводит наган комиссар, и подвал Чека, из которого не уйдешь. Черт его знает, чего только вы не пели. А слова-то какие: «стенка ли, осина, могила темна!» На повстанцев это очень подействовало. Где только вы эту песню выкопали?
— В Ставропольской чрезвычайке, где я сидел и откуда бежал в восемнадцатом году.
Аркадьев, видимо, успокоился и негромко сказал:
— Все это так, Павел Афанасьевич, но ваше выступление было нехорошо истолковано.
— Виноват! Больше не повторится, — покаянно заверил Борода.
— Ладно! Не будем омрачать сегодняшний день, а в дальнейшем я вас попрошу воздержаться от всяких выступлений.
Аркадьев ушел в дом, а Борода еще долго стоял у крыльца с видом напроказившего и наказанного школьника.
Обед прошел без обычных разговоров и смеха. Борода не шутил, а от самогона отказался наотрез.
— Я, Александр Семенович, в дороге не пью! — категорически заявил он. — Я же за вас головой отвечаю!
Перед самым отъездом Бабаш оглядел меня и сказал, что я очень наряден и нужно надеть ту одежду, в которой я приехал.
Я залез на сеновал. Снял костюм, спрятал его вместе с кубанкой в мешок и снова обрядился в «спинжак», серые брюки и картуз. Бутсы свои я выбросил и надел сапоги, выданные Бабашем. А Борода тем временем вытащил из карманов -гранаты, завернул их в. тряпку и вместе с моим браунингом спрятал в тайник. Свой кольт он поместил в какую-то хитрую петлю под френчем.