Тадзимас
Шрифт:
Нет, не стану я растолковывать – что, да как, да где, да, тем более, почему. Зачем объяснять? Ночь как ночь. И речь моя – с нею. Клич ли в ней, а может, и ключ, плач ли в ней – да не все равно ли? Вам-то что? Пусть встало из боли все, чем жив я. Дыханьем лет, с кровью давшихся мне когда-то, переполнена эта книга. Ими, славными, я поддержан – в одиночестве, в тишине. Здесь, в глуши моей, – осень. Странно, что, как прежде, я сросся с нею. И не странно вовсе. Привычно. И в диковину все же. С ней – связи тайные. Нити. Ноты, по которым сыграют что-то небывалое – там, в грядущем. Но когда? В свой час. Поздний
Потому-то Рембо говорит: – Открытия неведомого требуют новых форм.
Сентябрь девяносто девятого.
Коктебельская мистика.
Встретил я под Киловой горкой давнего своего знакомого. Мы купались с Ишкой. Знакомый окликнул меня. Подошел я к нему. Рассказал мне он следующее.
Недавно, буквально на днях, старые коктебельцы ему говорили, что были они в Тихой бухте. И видели: гуляет по берегу Волошин, ходит вдоль прибоя в белой своей одежде. Сосредоточен, задумчив, светел. Потом к могиле своей, вверх по горе, пошел. Видели его уже несколько человек.
Я нисколько не удивился, выслушав это. Волошина часто видят в Коктебеле. Видят – во дворе его дома, в самом доме. Об этом не раз мне рассказывали.
Да и сам я постоянно ощущаю его присутствие здесь.
Я писал в этой книге, что Волошин – жив.Да, он – жив. Жив и дух Коктебеля.
Когда-то, еще в пору перестройки, в восемьдесят седьмом году, работая редактором в издательстве, я готовил большую книгу Волошина. Как мечтал я, чтобы она, очень вовремя, как я чувствовал, кстати, в нужный момент, со своей духовностью, благородством и светом, вышла!.. Мне уже приходилось рассказывать об этом.
Сам собой отыскался в бумажных моих завалах журнал «В мире книг». В нем моя публикация стихов Волошина и репродукции его акварелей, предваряемые небольшой моей статьей. Напечатано все это под рубрикой «Анонс». Я был хорошим редактором и стремился к тому, чтобы заинтересовать читателей готовящейся к изданию книгой. Вспоминаю, что подобную публикацию волошинских стихов, со вступительной статьей, сделал я в тот же отрезок перестроечного времени, в газете «Книжное обозрение». Но ее нет под рукой у меня. А журнал – есть. Моя статья была больше по объему, но ее редакция сократила. И назвали ее в журнале – «Возвращение „коктебельского отшельника“».
Прочитал я статью. Разумеется, никакое это не исследование, и не эссе, а просто – некий текст, предваряющий волошинскую публикацию, настраивающий читателей на восприятие стихов Волошина, текст, можно сказать, камертонный, определяющий дальнейшее звучание, всю ту музыку, что была в готовящейся волошинской книге.
В музыке этой – слышен был голос «коктебельского отшельника»:
– …Умный подход к современности весьма труден и очень редок. Необходимо осознание совершающегося. Нет ничего более трудного, как найти
Помню, что готовил еще к публикации волошинскую поэму «Протопоп Аввакум» – только вот где? В конце концов, это и не столь важно. Куда важнее тот факт, что я всерьез тогда занимался Волошиным. Приятели мои даже выдали мне, для работы, имевшийся у них заграничный двухтомник Волошина, и я его изучал.Я вспоминал Марию Степановну, вдову поэта, и прежние наши беседы с нею. И всеми силами души стремился к тому, чтобы возвращение «коктебельского отшельника» состоялось.
Все это так. Да только получилось, как могу я судить, за все прошедшие годы, когда перестройка сменилась как бы временем, а с ним началась в стране вывороченная, изнаночная неразбериха, смута и хаос, что возвращение Волошина получилось, увы, лишь частичным. До сих пор его собрание сочинений так и не издано. И дом его неуклонно разрушается. И многое, слишком уж многое изменилось в его Коктебеле, где все еще, несмотря на бредовые новшества, жив коктебельский дух.
Вот и ходит Волошин по берегу.
Вот и ходит по двору своему, по дому.
Все он видит – и все понимает.
И я, который обязан Волошину тем, что поселился здесь, в Коктебеле, сам стал таким же, как и он когда-то, отшельником, затворником, и все работаю и работаю здесь, вдалеке от безумия нынешнего междувременья, – и все вижу, и все стараюсь понять.И не только понять, но и выразить это в слове.
Тридцатое сентября.
Вера, Надежда, Любовь и София.Скифия, скиния, почва, стихия.
Одиннадцатое октября.
Между пятью и шестью часами, к вечеру – видел – радуга в небе, одним концом – из облака – уходящая в море.
Днем на море – стая дельфинов, недалеко от берега. Вода в море чистая, еще теплая. Солнце светило.Двенадцатое октября – узкий месяц над Святой горой.
Мечтал в былые годы я издать элегии свои отдельной книгой. Поскольку нынешняя книга прозы, надеюсь, элегична – пусть они приют найдут здесь, временный, возможно, да все-таки надежный, в час, когда свеча горит в тиши передо мною и ввысь ведет заветная звезда.
(Я их мысленно прочитал – и оставил не здесь, а в памяти. Пусть они остаются в ней. Там – спокойней им. Там они – дома.)…Прервем элегии – их много у меня. Вернемся лучше в осень, в Киммерию, чтоб услыхать слова ее живые, в листве звучащие, – и вновь, на склоне дня, на склоне века ли, – не все ли вам равно, поскольку не были вы, дальние, со мною? – пусть ветер прошлого вздыхает за стеною и свет грядущего придет в мое окно.
Четырнадцатое октября.
Покров Пресвятой Богородицы.
Пятнадцатое октября.Приехала моя мама – и на душе у меня сразу стало светлее…
И я работал – много, на подъеме, на взлете. Очень много написал. В мои-то зрелые года – со мною рядом была, как в детстве, мама. Наши дни в беседах проходили и в трудах. Редчайшее взаимопониманье мы оба ощутили. Благодать – в родстве непрерываемом, в сближенье младенчества со старостью и детства со зрелостью, в той связи, что одна и судьбы вмиг скрепит, и времена.
Слово. Русское. Кровное.
Ночь. Пространство огромное.