Тадзимас
Шрифт:
Мысль никогда не прямолинейна, нет этой дурацкой логики, с шорами, – логическое будто врастает в образное, а там уже сгущается обобщение, и рукой подать до ирреального.
Причем оперирует Шатров всеми составными своей поэтики, своего мышления, своего образного видения – совершенно свободно.
Его видение – видение. То, что собирает воедино все разом. Дает образ времени.
Его слышание – улавливание музыки времени, и внешней и подспудной, тайной, со всеми полутонами, в любом регистре.
Структуры, называемые нами шатровскими циклами, книгами, периодами,
Строка – разворачивает веер смыслов. Строфа – протягивает нити на все четыре стороны света, крестообразно. Стихотворение, перешагивая время, отведенное для его осмысления, одной ногой стоит в минувшем, где оно создано и откуда проще оглянуться назад, к истокам, а другой ногой уже встает на почву будущего.
На всем творческом пути Шатрова стоят эти вехи, маяки, опознавательные знаки – характерные приметы его рабочих десятилетий – сороковых, пятидесятых, шестидесятых, семидесятых годов.
За каждой такой приметой – россыпи, созвездия стихов.
Именно – мир. Под российскими небесами.
И уже некогда думать, гадать – чем же питается эта живая поэтическая материя, куда же направлена корневая ее система – вглубь, в почву, поскольку так доступнее для восприятия, или же вверх, в небо, как это бывает в древних арийских изображениях.
Во всем – движение, устремленность вперед, преодоление земного времени и земного притяжения, выход во Вселенную, в неведомые измерения, в параллельные миры, привычное (как дома!) пребывание в историческом и географическом пространствах, этот отважный прорыв в будущее, эта сжатость и афористичность изречения, как на скрижалях, и вдруг – редкая раскрепощенность, абсолютная свобода с абсолютной точностью найденного слова, эта долговечность написанного, – все, совершенно все, большие и малые, звенья общей цепи, все составляющие этой небывалой музыки, все информационное поле шатровской речи, шатровской мысли, шатровской высокой поэзии, – все это самым естественным образом входит в понятие явления, все говорит о том, что создавался Шатровым на протяжении всей его жизни, в сущности, собственный своеобразный эпос.
Вообще творчеству некоторых современных русских поэтов, представителей бывшей неофициальной нашей литературы, написавших много, присуще это эпическое звучание, это закономерное нахождение всех написанных ими вещей внутри одного круга, одного единого целого. Что наводит на мысль о том, что четверо поэтов (в этом ряду, помимо Шатрова, из покойных поэтов я назвал бы Величанского и Губанова, а из живущих – только себя) являются не только лириками, но и эпиками, и современный эпос частично уже написан, но не одним человеком, а несколькими людьми, а частично еще создается.
И форма его ныне иная, чем прежде: это не «Илиада», например (то есть большое повествование с сюжетом и героями), не «Фауст» (который, кстати, уже тяготеет к новому эпосу – и тоже может рассматриваться не как пространное эпическое повествование,
Этот новый современный, совсем особенный, да еще и русский, эпос – именно собрание всех написанных поэтом вещей, объединение их в одно целое; а еще надо сказать, что современный эпос, как это странно, даже дико, ни звучит, – плод труда не только каждого отдельного поэта, но и плод коллективного труда этих авторов.
Никакой это не коммунистический коллективизм. Каждый автор оригинален, неповторим, каждый сам по себе существует. Но есть и связь: само время, перекличка судеб. То, чего нет у одного, имеется у другого.
Если вообразить, что в середине огромного круга – Бог, от которого протянуты лучи-линии к каждому из поэтов, то видишь, что каждый из поэтов имеет свой, так сказать, сектор внутри круга – больше он по размерам или меньше, сейчас неважно.
Важно, что секторы эти – рядом, и сходятся все они к одной точке в середине круга.
Так что главный автор современного эпоса – Бог.
Почему я называю нас четверых эпическими – или, пусть так, лироэпическими поэтами? Да потому что такие уж времена мы переживали и переживаем на Руси, господа! Каждому времени – свои песни.
Родоначальниками жанра, первопроходцами на пути к новой форме самовыражения, синтетической, и более эпической, нежели просто лирической, можно считать Хлебникова и Цветаеву. Полагаю, сюда же следовало бы отнести и Введенского – если бы его произведения сохранились в том большом объеме, который существовал. Есть сейчас, разумеется, и просто лирики среди людей, пишущих стихи. Но не о них речь. Речь о трансформации, о перетекании лирической формы в эпическую. Речь о большем, чем лирика.
А большому кораблю, как известно, – большое плаванье. Тем более, такому титану, как Шатров.
На фоне его поэзии почти все нынешние стихотворцы, почему-то именующие себя «поэтами», просто не видны. Понятно, что такую глыбу им, беднягам, лучше не замечать или обходить стороной: раздавит.
Существование Шатрова – космического порядка. И осознают это в не столь уж отдаленном будущем другие поколения российских людей.
В искусстве двадцатого века многое выглядит не так, как в искусстве предыдущих веков. Если взять западную поэзию, то свой лирический эпос создали в ней Аполлинер и Рильке. В живописи эпически мыслили и Пикассо, и Филонов. В русской музыке – Шостакович и Шнитке.
А создает этот новый эпос – лирическое горение. Искусства перекликаются, взаимно обогащая друг друга.
Какой была бы русская поэзия второй половины двадцатого века без тесной связи с живописью этого же периода? Я, разумеется, почти не беру в расчет живопись официальную, говоря только о той, настоящей, что, будучи еще недавно неофициальной, подпольной, вышла к людям, дала свой образ времени. Если я, например, дружил с некоторыми крупными нашими художниками, то в моем случае взаимодействие, взаимопроникновение живописи и поэзии было закономерным, оправданным.