Тадзимас
Шрифт:
Время. Личное. Точное.
Клич. Горенье бессрочное.
Ключ. Моя привилегия.Речь.
Пожалуй, элегия. *
Над Святою горою – мгла, зябко в доме, – тепло ушло за расколотый край стекла, хоть утешить вполне могло. Прямо в Ирий уходит свет вслед за птицами – там потом вместе вспомнят – а может, нет – взгляд усталый в саду пустом. Не бросай меня, свет! – постой, оставайся, как есть, – прости за наивность, но лист простой тяжело мне сжимать в горсти. Что же сможем сквозь мрак нести, замыкая столетья круг, чтобы все, что должно цвести, не погибло бы разом вдруг?*
Присутствие
Вот и вышла книга Шатрова.
В ее появлении – так и хочется сказать: на свет божий! – в негаданном ее возникновении перед глазами, в таком, как снег на голову, приходе – извне, чуть ли не из ниоткуда, из-за пределов досягаемости – сюда, на родину, в Россию, – есть что-то иррациональное.
И это символично. Более того, это закономерно – потому что сродни чуду. Пусть и запоздалому.
Но на то оно и чудо, чтобы, уже неважно когда приходя – раньше ли, позже ли, а скорее всего именно в свой срок, в свой час, всегда вовремя, – неминуемо застигать нас врасплох, да так, чтобы сызнова охватывало душу младенческое изумление перед открывшимся вдруг – разом, как по волшебству, – живым, дышащим, звучащим миром, целым поэтическим космосом.
– Я звезда! Понимаю прекрасно, сердцем выше обид… Лишь когда на земле я погасну, к вам мой свет долетит.
За вхождением в чудо следует его постижение, напряженная работа для сердца, души и ума. И здесь нас ждут поразительные открытия.
Время, пространство и творчество словно заключают между собою тройственный союз. Все слова связаны круговой порукой. Смыслы множатся и выстраиваются в небывалую, не имеющую аналогов систему. Возникает ощущение совершенно особой, магической реальности.
Открывается новое дыхание, обостряется слух, обретается дивное зрение.
Биение пульса начинает совпадать с нахлынувшими ритмами: у текстов мощная энергетика, властно притягивающее к себе и постоянно проверяющее нас на прочность пульсирующее поле.
Сплошное приоткрывание завес, потайные ходы, лестницы, лабиринты и зеркала.
Неловкий шаг в сторону – и так и дохнет ледяным холодком Зазеркалья.
Измерений – много, явно больше четырех. Однако чувствуешь себя там, внутри стиховых скоплений, сцеплений, созвучий, спокойно, даже уютно: тебя не пугают, не ошеломляют, не норовят во что бы то ни стало поразить, – наоборот, к тебе относятся бережно, тебе доверяют, – и тот, кто пригласил тебя войти сюда, в таинственный свой дом, находится где-то здесь, может быть – рядом.
Его присутствие – еще присутствие невидимки, но ведь это именно он позвал тебя в гости – и значит, встреча должна состояться.
– О! Талант – то корабль без пробоин в колыханьи изведанных волн. Он торговлей живет и разбоем, и собою, и золотом полн. Гений – тот, кто неведомым выслан на разведку в чужой небосвод! Это стих, затопляемый смыслом из каких-то надмирных пустот.
Идешь вначале – на звук, на голос. Потом – вместе с голосом. Чуть позже возникает удивительный свет, и дальше движешься уже вместе со светом. Путешествие внутри речи продолжается – и не закончится никогда. Потому что никогда не закончится – речь.
Это вполне вписывается в шатровскую легенду, в шатровскую тайну, в понятие судьбы – в шатровском ее осмыслении и толковании.
Глубокий
– Как хочу я стать частицей сказки, самому легендой быть для всех!
И долгий, усталый выдох:
– Как ткань проникает игла, судьба моя мной вышивала.
Сквозь истертую, рваную, кое-где стянутую грубыми швами ткань ушедшей эпохи проступает и высветляется – образ.
– Ангел, воплощенный человеком, по земле так трудно я хожу…
Не издание, а – явление. Материализовавшаяся в виде изданной типографским способом книги часть неповторимого духовного опыта, откровений, предчувствий, прозрений.
Книга – загадка. Первая ласточка. Вестница из огромного, существующего добрых пол столетия поэтического мира, в который современному, в меру интересующемуся, но на поверку почти ничего толком не знающему о своей, отечественной литературе читателю предстоит наконец войти.
Для того чтобы оглядеться, сориентироваться в таком сложном и единственном в своем роде мире, чтобы ощутить его значительность, чтобы вчитаться, чтобы за вниманием, которое уже само по себе редкость в наши дни, постепенно пришло и понимание, должно пройти немалое время. Это движение от первоначального, чисто человеческого внимания к серьезному, настоящему пониманию шатровского слова – нелегкий, но радостный труд, за который читателю воздастся сторицей.
Навсегда в прошлом остались рукописные, домашние, как часто бывало при жизни, «издания», произведений поэта. Да и некоторые машинописные, самиздатовские: содержание их перекочевало в книгу, лежащую передо мной. Однако появившиеся сразу после смерти Николая Шатрова самиздатовские сборники его стихов, составленные истовыми ценителями и почитателями его поэзии, существуют по сей день. Объем таких сборников достигает иногда размеров внушительного тома или даже нескольких томов. Число их, надо полагать, будет увеличиваться до той поры, покуда изданное полное Собрание сочинений Шатрова не станет свершившимся фактом. Имеющий свои многовековые традиции, свои правила хорошего тона и свою систему отбора российский самиздат чрезвычайно живуч.
Давнее и загадочное существование шатровских текстов, их поистине странное присутствие-отсутствие в отечественной поэзии, для читающего большинства остается существованием полумифическим, и лишь для посвященного меньшинства современников является очевидным и непреложным.
Путь их к читателю – при всей их классичности, при всей ясно видимой в них преемственности русской стихотворной традиции, продолжении и развитии этой традиции, обогащенной и поднятой на новые высоты, – путь длительный и на редкость непростой.
– Смеркается день, ты глаза закрываешь, как будто иначе глядишь на меня… Как будто иначе от счастья растаешь, хоть ты не из воска, но я из огня! Зато из какого, вовек не узнаешь… Когда же узнаешь – не будет меня.
Сказалось здесь в первую очередь, как это в России сплошь и рядом бывает, то обстоятельство, что поэт никогда не был и не жил на виду – он существовал осторонь от всех, сам по себе, ибо нервотрепке и хаосу решительно предпочитал независимость и уединение, ибо хорошо знал себе цену – и просто не вмещался ни в рамки советской действительности, ни в рамки советской литературы.