Таежная вечерня (сборник)
Шрифт:
Однажды девушка нашла под нарами баян, который оставили ему туристы:
– Что он в сырости лежит? Испортишь!
– Боялся, что украдут. Это Сергей Иванович мне оставил.
Впервые она обрадовалась:
– А я с семи лет играю!
– Хорошее дело.
– Сама пошла, без мамы, – сказала она гордо, – и записалась в музыкальную школу!
Катя вспомнила тот день, когда записали ее в класс баяна! Она шла по улице и пела, не обращая внимания на прохожих. Потому что никто раньше так внимательно не слушал ее
Она накинула на круглое плечо потертую лямку, обняла баян руками, будто согревая его, и задумалась. Она словно превратилась в хрупкую девочку, сидящую на концертном стуле, упираясь острым подбородком в холодную планку баяна и чуть отталкиваясь носками белых туфель от пола.
– Детская восточная песенка про цыплят! – сказала Катя громко и запела: – Гип-гип, джу-джа-ляри!..
Там, где кнопки не выдавали нужный звук, она нетерпеливо хлопала пальцами по перламутровой планке:
– Гип-гип, джу-джа-ляри! Гип-гип, – Катя запнулась. – Короче, песня про то, как цыплята клюют зернышки!
Красные всполохи от печи плясали на бревенчатой стене, наполняя дом искрами детского праздника.
– А с десяти лет я на свадьбах играла! Нас с мамой приглашали…
Снег валил и валил, за окном был слышен его нескончаемый шорох. В такие вечера им казалось, что они оторваны от всех людей на сотню верст, а от прошлой жизни – на сотню лет.
– Когда же он кончится? – тоскливо смотрела гостья в окно. – Придется на лыжах идти!
Освещенные утренними лучами облака были белее снега, который казался серым, еще дремавшим меж заметенных пихт. От ветра или пролетевшей птицы снежинки слетали с ветвей с особой морозной сухостью.
Саня встал на лыжи и пошел за поваленными осинами, пока их окончательно не скрыло снегом.
Морозец был слабый.
Ноябрьское солнце только к полудню проняло тайгу. Подтаявший на пихтах снег слегка парил, сочился каплями, а то и вовсе соскальзывал влажной плюхой вниз, заставляя качнуться освободившуюся ветку и вызывая тем беспокойство у мелких птах.
Желтый солнечный луч зацепился за лыжный след позади Сани и покатился вниз до замерзающей реки, превратившейся уже в темный ручей.
На белых склонах виднелись свежие заячьи следы. Вчерашняя лыжня была взбуровлена напрочь их ночными бегами.
Пройдя соседний лог, Саня почувствовал какую-то вялость. Лыжи утопали в рыхлом снегу, идти было трудно. Поднявшись еще немного по гриве, он совсем запыхался и решил вернуться. В тайге нельзя метаться или идти против воли. Если нет дороги в одну сторону, значит, нужно идти в обратную.
В это время дома Катя стирала белье, на печке в кастрюле грелась вода. Вдруг под окном заскрипел снег. С морозным грохотом упали чужие лыжи возле крыльца.
Слышно было пьяное сопение:
– Соловей, выходи!
– А,
Катя убрала с полки начатые иконы, оставив только Деву с медвежонком, и в дом ввалились два мужика. Видимо, туристы:
– А где хозяин?
– В тайге, – продолжала она шоркать в тазике.
– А ты что, прачка у него? – засмеялся краснолицый парень, его рыжие жесткие усы были облеплены мутными ледышками.
Это был Паша-Буча, в красной ветровке, с красным лицом и крупным мясистым носом. Однажды зимой он колол дрова и, сняв свою норковую шапку, разрубил ее на макушке. Спросили: зачем? Буча ответил: жарко!
Гости раскрыли свои рюкзаки, достали бутылку водки и колбасу. При этом они роняли носки, ложки и парафиновые свечки.
– Стаканы дашь? – спросил другой парень. На его бледно-желтом лице выступила испарина. Он обшарил Катю взглядом: и грудь, и бедра, и косу. Одна из туристок, ходившая с ним в походы, сказала, что он будто шмель, – от цветка к цветку, – обирает пыльцу надежд. Так и закрепилось за ним это прозвище – Шмель. К тому же и внешне он был похож: лобастый, большеголовый, с сильными волосатыми руками и тонкими цепкими пальцами.
– Своих-то нет? – спокойно поинтересовалась Катя.
– Пусть Соловей капли оближет! – насмешливо распорядился краснолицый Буча.
Они скинули куртки, оставшись в потных майках.
Катя поставила перед ними два стакана.
– А себе? – спросил Буча, слизывая катышки с усов.
– Я с незнакомыми не пью!
Буча сделал вид, что удивился, но лишь для того, чтобы проорать хриплым голосом:
– О как! Да нас вся тайга знает!.. Мы и Соловья помним, – он подрезал ладонью воздух ниже стола, – еще вот таким!
– Мы уже три избы спалили! – подтвердил Шмель, почти ласково, потом засмеялся. – Не бойся, твою не тронем!
Катя взяла тряпку:
– Погодите, я протру!
– Да ладно, нам не спать на нем, – медленно произнес Буча, доставая из кармана трубку.
Подходя к дому, Саня заметил отчаянный рывок дыма, будто он прочищал закопченное горло трубы. Возле крыльца стояли лыжи, валялись рюкзаки: темные пятна от пота уже подернулись инеем.
– Вот и хозяин! – приветствовал его Шмель.
Раньше он никогда не называл Соловья хозяином: ни уважительно, ни насмешливо. А Буча налил водки и протянул ему, будто эстафетную палочку:
– Такую кралю отхватил, Саня!
Катя улыбалась, но гостям была не рада. Она стояла возле них с какой-то странной покорностью.
– Смотри-ка, – Буча кивнул на березовые топорища с изящным загибом. – Соловей даже вырезать стал фигуристее!
– Говорят, ты ее выменял? – спросил Шмель. – На медведицу свою: баш на баш!
– Соловей может, – подтвердил его друг. Он смотрел на Саню так, будто хотел сказать: дуракам везет.