Таежная вечерня (сборник)
Шрифт:
В парной он немного успокоился, чувствуя, как размокает усталая душа. При свете туристических фонарей видно было груду сухих жарких камней, и они напоминали ему странным образом библейские утесы. Кипяток из ковша превратился на них в белое грозное облако, и преподаватель философии начинал хлестать себя веником, будто в наказание за что-то. Потом он бежал по скользким ступенькам к проруби. «Сюда, Сергей Иванович, – светил фонариком расторопный студент, – здесь ободраться можно о затонувший мостик!» Преподаватель слепо повиновался, словно
Вернувшись в парную, Сергей Иванович испытал такую теплую и влажную отраду, такой запазушный покой, какой бывает, наверно, у младенца в утробе. В который раз разглядывал он ровные бревна стен, похожие на сомкнутые пальцы ладони, с сухими продольными морщинками и бурыми смоляными мозолями сучков. Каменный утес урчал, в расщелинах меж булыжников шипели остатки воды. «Библейский гумус, – мелькнуло в голове у философа, – каждому человеку и роду исполнить свое предназначение».
После бани Сергей Иванович почувствовал, что для него становятся испытанием пещерный полумрак грязного жилища, толчея людей у маленького стола, подгоревшая каша, потерянный где-то чистый носок. И самое главное: баня не стала наивысшим блаженством этого вечера, после которого все остальное должно только медленно охлаждать душу.
Преподаватель молча пил чай, опуская книзу крючковатый нос и показывая, что не надо трогать его душевного спокойствия. Но Соловей подсел к нему на скамейку, как студент, вымаливающий «зачет»:
– Она любила мужчин, но не той любовью…
У печи сидела Катя, расчесывая влажные после бани волосы. Она обернулась к философу, смотря на него влажными глазами.
– Поэтому ты ее прачкой изобразил?
– Она грязь многих отстирала!
Сергей Иванович громыхнул пустой чашкой:
– Одно мне нравится, что баян мой здесь в заботливых руках! Катя, нальешь еще чаю?
Сергей Иванович давно уже устал от всяких споров и приезжал в тайгу ради тишины. «Зачем я заигрываю с ним?» – думал он, понимая, что этот разговор только усиливает его усталость. Но уже остановиться не мог: «А что я сделал?» – спрашивал он себя. Диссертация остыла, нет открытия, нет огня! Получалось, что от Соловья он хотел того, чего не мог сам: какого-то отчаянного прорыва.
– Так жить нельзя! Ты не с Богом и не с людьми!
Саня хотел что-то возразить, но философ умоляюще прижал ладони к ушам, а в памяти всплыли слова какого-то мудреца: «Держи душу в аде и не отчаивайся!»
Ночь была ясная, но не морозная.
Катя спустилась к реке, скользя на ступеньках, еще больше обледеневших после голых распаренных ног.
Звезды заглядывали в прорубь через ее плечо. Тихо журчала вода, жалуясь на тесноту подо льдом.
Это в городе люди засыпают, чтобы отдохнуть от себя и других, в тайге каждая живая душа только дремлет, чтобы слышать все вокруг. И сейчас до Кати доносился бессонные всхлипы
Она зачерпнула ведро в черной воде: «Уйду! Как тепло станет, так и уйду!»
Прошла еще неделя, и Катя задумала стричься.
Она уселась на табурет в ночной рубашке, приладила на столе зеркало перед собой и ровняла ножницами челку.
Саня затопил баню, но радости в душе не было. Шел снег, осыпая мозги шуршащей тоской. Было зябко. Первое тепло от печи пахло глиной и сухим березовым листом. Он принес воды, чувствуя, как дрожит под его тяжестью пол предбанника: все сильнее проседала гнилая подпорка. Это еще более внесло неустойчивости в его настроение.
Катя держала зеркало на вытянутой руке и поворачивала головой.
– Поправь мне на спине! – протянула ему расческу и ножницы. – Только аккуратно!
– Как получится.
– Мне надо ровно! – сердито прикрикнула она.
Ревниво следя в зеркале, Катя направляла его движения:
– Начинай расчесывать от затылка!.. Мягче! Не дергай! Не дергай, я сказала!..
Будто в парандже, сидела она в распущенных по лицу, плечам и спине волосах. И Сане казалось, что в ее образе сейчас нет ничего лишнего.
– Зажимай меж пальцев и закручивай!
Саня зацепил расческой верхний слой волос и повел его волною вниз. Волосы влажно скрипели.
– Ровняй две стороны, – приказывала Катя. – Чтобы они плавно сошлись на спине!
Но внутри у Сани что-то бунтовалось: ему хотелось взбуровить ее волосы, так славно пахнувшие влажным сеном. Он прижался низом живота к ее спине и, смутившись, быстро отпрянул. Расческа застряла, обнажив край девичьего уха, похожего на рыжик в траве.
– Стриги вот на сколько, – Катя была занята своими мыслями и не заметила его смущения.
Она прислонила ладонь к волосам, показывая, на сколько нужно стричь, хотя Сане жалко было каждый сантиметр.
Ножницы кромсали толстые пряди, издавая безжалостный хрумкающий звук.
– На столько?
– Тупые! – поморщилась Катя. – Ровно делаешь? Не дергай! Как овцу стрижешь!
Она нагнулась к зеркалу, и Саня тоже склонился над ней: в разрезе ночной рубашки увидел смуглые озябшие груди и крестик меж ними.
– Я сказала: закручивай край от себя и стриги! А то получится как под горшок!
– Ты не замерзла?..
– Какие-то лохматушки! – возмущалась Катя, не слыша его заботу. – Неровно! Слева еще снимай! Ну-ка, покажи, сколько зацепил? Опять как попало!..
В сердцах Катя сама взлохматила волосы, разметав их во все стороны. Затем собрала обеими ладонями в одну косу, подняв ее над головой, как пучок Чиполлино. (На открывшейся шее вспыхнули розовые пятна.) Вытянутые руки поочередно перехватывали косу, закручивая ее так, будто они танцевали танго втроем.
Затем волосы вновь упали на плечи: