Таинства любви (новеллы и беседы о любви)
Шрифт:
– Откуда у нее эта вызывающая самонадеянность?
– воскликнул Мостепанов.
– Это молодость, - сказала Ольга Михайловна с грустью, слегка наклоняя голову.
– Молоды и мы!
– заявил Владимир и невольно рассмеялся. Улыбка у него была хорошая, ободряющая, словно он говорил даже не о себе, а именно о ней.
– Увы!
– Ольга Михайловна только вздохнула.
Большой белоколонный зал сиял громадными и, видно, очень тяжелыми люстрами, которые, чего доброго, могут упасть при мощных звуках оркестра или громе рукоплесканий. К счастью, они не падали, словно их поддерживали на весу волны музыки. Все здесь было пронизано музыкой - и колонны, и кресла, и публика, какая-то особенная, под стать Ольге
Места их оказались на хорах, чему Ольга Михайловна обрадовалась - и дешево, и вообще она привыкла слушать музыку сверху.
Потом Владимир никак не мог вспомнить, кто выступал и что исполнялось на этом все-таки памятном для него концерте. Кажется, Шопен. Владимир загорелся его свободой, его тонкой и изящной гениальностью, это был идеал человеческого совершенства, как Пушкин, идеал, который зовет нас к чему-то высокому. И чья душа в молодые годы не отзывалась на этот вечный призыв!
Как Ольга Михайловна ни любила музыку, она была удивлена мучительной и вдохновенной восприимчивостью своего спутника, теми душевными бурями и порывами, какие молодость вкладывает в свое восприятие искусства. Порывы благотворные, но поскольку они личного свойства, то часто обманчивые, забываемые в суете дней, в погоне за сиюминутными наслаждениями.
Они вышли на пустынный, ярко освещенный Невский. В домах гасли и зажигались окна, точно по уговору, - тут гасли, там загорались, а над городом сияла луна.
Ольга Михайловна все благодарила Володю, а он - так Шопен на него подействовал, - как никогда прежде, осознал необходимость сделать что-то совершенное, высокое, не терять больше времени, с головой уйти в науку и т.д. Он сумел какими-то словами выразить свои надежды, еще совершенно смутные и которые, как правило, остаются втуне.
– Ах, Володя!
– Ольга Михайловна изо всех сил принялась трясти его руку.
– Как это хорошо! Большому кораблю - большое плаванье. Мне же, увы, даже мечтать уже не приходится.
Странное дело, Ольга Михайловна, несмотря на свойственный ей скептицизм, не усомнилась ни на минуту, что Владимир Мостепанов может свершить в жизни нечто замечательное. О, это объяснялось просто! Она еще не знала, что увлечена им. Она видела и чувствовала Мостепанова совсем иначе, чем других мужчин. Во всяком случае, пока. Любой его порыв она бы поддержала. А мысль, что он может стать великим ученым, ее обрадовала не совсем бескорыстно. Вдумчивая, она живо интересовалась всем, много читала; уже в силу своего одиночества она искала какого-то выхода, прорыва в большой мир... Самая ее потребность, природная, женская, иметь мужа, ребенка, помноженная на ее восприимчивость к музыке, приобрела уже давно какой-то несбыточный характер, слишком возвышенный, можно сказать, нелепый. И вот случай сводит ее с человеком, который точно воплощает в себе образ, столь желанный ей, образ мужчины и ребенка, иными словами, образ великого мужа... Конечно, она видела, что Володя еще невежда, но задатки для высокого развития у него несомненно есть: при первом соприкосновении он безошибочно чувствует все подлинное, высокое в литературе и музыке.
Жизнь Ольги Михайловны приобрела совершенно особый для нее смысл. Приходя под вечер домой, Владимир заставал ее теперь в веселом возбуждении - в настроении праздника и вместе с тем как бы розыгрыша. Она пекла пирог или обсуждала с матерью новости с важностью и со значением. Для них было большим событием, если по радио звучала любимая ими симфония Чайковского или Шостаковича в исполнении прославленного оркестра.
– Шостаковича трудно слушать, - говорила Ольга Михайловна.
– Но не слушать нельзя, как невозможно не помнить о пережитом. Мне кажется, почти вся его музыка - о войне... Сначала как предчувствие, затем - явь, страшная явь, потом - память...
– Чайковский...
Как музыку, так и литературу, в ее высших образцах, Владимир откроет
– Нынче будем читка, - говорила иной раз Лидия Владимировна, заранее усаживаясь в кресле с вязаньем.
Ольга Михайловна, стоя у бюро в характерной для нее позе тонкой, угловатой женщины с порывистыми движениями, принималась читать Бунина или Зощенко, Гоголя или Чехова.
Прошли три-четыре недели, а Владимиру уже казалось, что дом со старинной гравюры и его обитателей он знает целую жизнь. Лишь Вероника, нет-нет забегая к бабушке, смущала его. Сдержанная с ним, бабушку она заговаривала всевозможными пустяками, а с Ольгой Михайловной препиралась запальчиво и вызывающе. Предметом раздора был, кажется, друг Вероники, некий Мельс, вполне определенное представление о котором Владимир получил позже. Вероника переодевалась в старинные вещи отчасти ради него. Она любила часы, проведенные в гостиной у бабушки, в сказочно нарядном платье еще потому, что под вечер заходил за нею Миша. Она выбегала открывать ему дверь, и Миша весь вспыхивал от ее вида, сраженный, убитый и воскрешенный для любви и счастья.
Розовый от мороза, он уже горячо дышал, его бросало в жар, и мягкие кисти его рук, податливые, точно неживые, оказывались влажными, что вообще-то неприятно, но сам Миша был широк в плечах, крупноголов, бородат и казался очень сильным мужчиной.
Историк по образованию, он много ездил по северным деревням, при случае скупал за бесценок иконы и старопечатные книги... Собирал, в общем, для себя, ну и перепродавал... Деньги у него водились, он любил жить широко, с оглядкой на Запад.
Вероника знала его с детства. Он дружил с нею - по инерции или с умыслом - вполне целомудренно. Иной раз, правда, Вероника пугала его - держалась с ним слишком уж смело и послушно. Он не верил себе, то есть ему казалось, что Вероника с ним лишь играет до поры до времени, может быть, завороженная его опытностью, которой он не таил от нее. Характер их отношений Ольга Михайловна прекрасно понимала, потому что Миша был с нею даже более откровенен, чем с Вероникой. Разговорить его Ольге Михайловне не стоило ничего. Впрочем, она относилась к нему хорошо, гораздо лучше Вероники. Она боялась лишь одного: что Вероника любопытства ради сойдется с Мельсом, а замуж (что и рано ей) не захочет, и получится ерунда. Вот Володя Мостепанов - иное дело! Но тут Ольга Михайловна сама себе говорила: «Стой! Стой!! Она уже стирала и гладила его вещи и на его удивление и смущение отвечала, смеясь: «А что? Это входит в мои обязанности хозяйки!» Заботы о нем доставляли радость, удивительную радость нового ее бытия, как бывало, кажется, только в детстве...
На лето Ольга Михайловна снимала дачу для матери. Владимир решил лето провести в городе, но неожиданно все переменилось.
Как-то под вечер, когда он сидел у себя, откуда-то пришли вместе Ольга Михайловна и Вероника. Они о чем-то живо переговаривались, и вдруг Вероника сказала:
– Ну ясно, ясно, ведь ты влюблена в него!
– Что? В кого?
– переспросила Ольга Михайловна, снижая голос.
– Отлично знаешь, о ком идет речь!
– бросила с вызовом Вероника.
– Ты хочешь сказать - в Володю?
– Да, да! Ты, Ольга, влюблена в Мостепанова по уши!
Ольга Михайловна не отвечала. Владимир не выдержал и вышел в гостиную. Вероника смутилась, Ольга Михайловна в недоумении произнесла:
– Так вот... Впрочем, я не отрицаю... Но...
– И тут она заметалась, не находя себе места.
– Пройдите к себе, - сказал ей Владимир, указывая на занимаемую им комнатку.
– А вы, Вероника, уходите. Не надо думать и говорить за других, тем более когда вас об этом не просят.