Так было
Шрифт:
— Клади поменьше! — крикнула Ускова. Наклонилась к уху Федотовой. — Будешь снопы разрезать или как?
— Хорошо!
— Я пойду посмотрю, какое зерно…
Этот субботник продолжался семь суток без перерыва и походил на странный сон. Все перепуталось в голове Федотовой. Вместе с другими она подавала снопы, копнила солому, веяла зерно. Она работала, позабыв обо всем на свете, даже о том, что она секретарь райкома и что ей давно следовало бы поинтересоваться, как идут дела в других колхозах закрепленной за ней зоны.
Временами Полине Михайловне казалось, что она больше не
Погода, будто покоренная зрелищем буйного, как атака, труда, вдруг обмякла. И всю неделю аккуратно, как на службу, выходило солнышко. И ветер дул умеренный и сухой. И намолоченное зерно хорошо подсыхало.
В редкие минуты передышки, когда комбайнер что-то подкручивал и смазывал, все, словно по команде, садились передохнуть.
И тут же слышался голос Настасьи Федоровны:
— Девки! Где вы? Что притихли-приуныли? Запевай!
И сама хрипловатым от усталости и поэтому особенно волнующим голосом заводила любимую песню:
Ой, летят утки. Летят утки И два гуся…Ей подпевали все.
Полина Михайловна полюбила эту песню. И пела ее вместе со всеми. Пела и дивилась, что простые, бесхитростные слова несут в себе такой глубокий смысл.
Шли седьмые сутки фронтового субботника.
К вечеру погода начала портиться. Похолодало. Небо почернело от туч. Посыпал дождик, сильней и сильней. Скоро он превратился в мокрый снег.
Ускова с Федотовой сидели в одной телеге, укутавшись куском брезента, тесно прижавшись друг к другу. Сильной рукой Настасья Федоровна обняла Полину Михайловну и весело говорила ей:
— Вот, товарищ секретарь, можем рапортовать. Хлеб убран. Недомолоченный лежит в скирдах, и никакой дождь ему не страшен. Да там и хлеба-то всего ничего. А то, что намолотили, кроме семян, вывезли. Правда, план не вытянули. Но это не наша вина, наша беда. Землю годуем плохо. Она все меньше родит, а планы растут. Недоимка тоже. Вот тут и развернись. Главное, с уборкой сладили. А сейчас попаримся в баньке, напьемся морковного чаю с топленым молоком и — спать.
Вся деревня спала в эту ночь мертвым сном. Только сторожа дремали вполглаза. И когда в полночь в правлении зазвонил телефон, семидесятилетняя бабка Демьяниха сразу подскочила к аппарату.
— Слушаю, —
— Колхоз «Коммунизм»? — зазвенел над ухом сильный голос.
— Ага… Чего надрываешься? Не глухие.
— Федотову, — приказал голос.
— Нету ее, — откликнулась бабка.
— Ускову, председателя вашего.
— И ее нету.
— Сходите за ними и пригласите сейчас же к телефону. Это Рыбаков говорит.
— А мне все одно, кто говорит. Хоть сам Исус Христос. Не пойду я за ними. Спят они.
— Да ты чего, старуха, спятила? — загремел рассерженный баритон.
— Сам ты, батюшка, спятил. Люди неделю не спамши. Только прилегли. Завтра придут, тогда и звони. Спи-ко и сам. Тоже, поди, намаялся. Спи, касатик.
Рыбаков замолчал. Старуха подождала, не откликнется ли он. Повесила трубку и улеглась на лавку.
Утром она передала Усковой ночной разговор с Рыбаковым.
— Откуда он звонил? — спросила Настасья Федоровна.
— Господь его знает. — Старуха зевнула. — Да ты не убивайся. Он ишо позвонит.
И он позвонил. Трубку взяла Федотова. Она сразу узнала голос Василия Ивановича.
— Где ты запропала? — спросил он. — Раз десять тебе звонил. Как в воду канула.
— Заработалась, — виновато ответила Федотова. — Такой субботник был. Прямо штурмовая неделя. Увлеклась. Стосковались руки по работе…
— Это хорошо. Каков же итог вашего штурма?
Федотова назвала цифры уборки, обмолота, сдачи.
— Молодцы! — похвалил он. — Остальные колхозы твоей зоны тоже здорово подтянулись. А вот в «Новой жизни» беда.
— Что там? — встревожилась Федотова.
— Сваленный хлеб не заскирдован. Да и убран-то еще не весь. Пойдет под снег к чертовой матери.
— Шамов там?
— Заболел. Лежит дома.
— Ясно, — уныло проговорила она. — Сегодня выеду туда.
— Давай. Может, еще кого-нибудь подкинуть на прорыв?
— Обойдемся.
— Ладно. Двадцать девятого бюро.
— Знаю.
— Бывай.
— До свидания…
— Дай трубку Усковой. — Услышав ее «да», Василий Иванович глухо проговорил: — Молодец, Настасья Федоровна. Спасибо. К концу недели заскочу. Бывай.
— Василий Иванович! — крикнула она в умолкшую трубку. — Василий… — и осеклась.
Федотова откинулась на спинку стула. Ей нездоровилось. Знобило. Широкое лицо осунулось. Темные полукружия залегли под глазами, запали щеки. Коротко остриженные светлые волосы висели сосульками. Иногда по телу прокатывалась горячая волна, и тогда лоб покрывался испариной. Но уже через минуту зябкая дрожь сотрясала тело. Видимо, простудилась.
По пути в «Новую жизнь» она заехала в контору МТС обсушиться, согреться, сменить лошадь. Заехала на часок, а застряла на полдня. Пока разговаривала с директором МТС, пришел завуч местной школы, потом пожаловал председатель сельпо, следом — директор детского интерната. У всех были к ней неотложные дела. Вот и просидели почти до вечера. Погода совсем испортилась. И самочувствие — никудышное. Сейчас бы напиться вдоволь крепкого морковного чаю да на горячую русскую печь. Испытанное средство от простуды. Но — увы. Пока не до себя.