Так было
Шрифт:
— Берегись! Пятки подрежу!..
— Прибавь шагу!
До завтрака Федотова косила вместе со всеми. Потом они с Новожиловой поехали в деревню.
— Нам бы уломать двух-трех поперешных, — говорила Новожилова, подъезжая к деревне, — остальные за ними пойдут.
— Давай тогда начнем с самой поперешной, — предложила Федотова.
— Давайте, — согласилась Новожилова и повернула коня к избе Долиной.
Хозяйка была дома. Хлопотала возле печи. С той голодной и страшной зимы и дом, и его хозяйка заметно переменились, будто помолодели. И хотя в избе было по-прежнему пусто, но зато все вымыто и выскоблено до блеска. На голове Агафьи
Долина настороженно посмотрела на вошедших, но поздоровалась приветливо. С тех пор как Синельников с Лазаревым спасли ее от голодной беды, отношение Агафьи к уполномоченным резко изменилось.
Она пригласила гостей проходить. Вытерла тряпицей руки и встала перед ними, подперев угол русской печи.
— Садись, Агафья, — Федотова хлопнула ладонью по скамье. — В ногах правды-то маловато. Садись!
Агафья села. Уронила на колени костистые красные руки.
— Как твое житье-бытье? — поинтересовалась Полина Михайловна.
— Жить не живется и помирать не помирается, — ответила Агафья. — Четверо их. Попробуй-ка прокорми. Сейчас хоть зелень выручает.
— Коля Долин — твой сын? — Полина Михайловна улыбнулась, вспомнив вчерашнюю встречу.
— Мой.
— Боевой парнишка.
— Боевой, — обмякшим голосом согласилась Агафья. — Только вот школу бросил. День и ночь в работе, как мужик. Без него мы совсем пропали бы. А года идут. Отстает от грамоты. Что батька скажет… если с фронта вернется?
— Вернется, — заверила хозяйку Новожилова, будто ей дано было решать, кому из фронтовиков возвращаться.
— Дай-то бог. Не то пропаду я с этой оравой.
Федотова улыбнулась, глаза ее налились грустью. Положила ладонь на сухое колено хозяйки и тихо проговорила, словно вслух подумала:
— Странно все в жизни устроено. Ты вот от ребятишек плачешь. А я плачу оттого, что их у меня нет. Пока войны не было — молодыми себя считали: успеем. А теперь, как подумаю: вдруг мой Андрюша с фронта не вернется, придется одной век доживать. И так жалею, так жалею, что у меня нет ребеночка!
— Было бы желание. Ребенка поиметь — дело нехитрое… — заговорила было Агафья и осеклась, встретившись взглядом с глазами Федотовой.
— Пустое говоришь, — Полина Михайловна осуждающе покачала головой. — Ребенок — не забава, не игрушка. Это счастье. А без любви счастье не вылепишь.
— Не горюй, Полина Михайловна, — попыталась утешить ее Новожилова. — Вернется твой мужик с войны. Вы еще не одного ребенка сробите. Молодые. Вот мой муж… нет. Не вернется. Буду бобылкой вянуть. Как горох при дороге. А мне еще и тридцати нет…
Три женщины, три русские бабы сидели кружком и, не смущаясь, не таясь, говорили о самом заветном, делились друг с другом горем, облегчали душу. И всплакнули, и посмеялись. Откровенный разговор сразу сблизил, сроднил их. И в глазах Агафьи вместо настороженности появилось выражение тихой грусти и робкой надежды.
Текло и текло тепло. Из сердца в сердце…
Первой опомнилась Федотова. Глубоко вздохнула, распрямила плечи и совсем иным голосом повела речь о деле:
— Ты, Агафья, — доярка. Сама видела, как зимой скот погибал…
— И погиб бы, кабы не комсомольский секретарь, — вставила Новожилова.
— Золотой парень, хоть и молоденек, — поддержала ее Агафья.
— Значит, ты все понимать должна, — снова заговорила Федотова. —
— Верно.
— А косить и грести некому. В лугах только бездетные бабы да старики с мальчишками. Без вас колхозу никак не справиться. Бери-ка свою ребятню и айда на покос. Избу с коровой препоручи свекровке. Там и подкормитесь немножко, и колхозу поможете.
— Ладно, — после недолгого раздумья согласилась Агафья.
Гости засобирались уходить, но хозяйка их удержала.
— Так негоже. Посидите минутку. Я сейчас молочка спроворю. Не брезгуйте нами. Чем богаты — тем и рады. — Она поставила на стол кринку молока, кружки и полкаравая черного и тяжелого, непонятно из чего испеченного хлеба. — Летом благодать. Кругом корм. Нарву крапивы, наварю — и все натрескаемся от пуза. А сейчас и подавно. Грибы пошли. Ягоды. Да в огороде кое-что поспело.
Они слушали хозяйку, старательно пережевывали горьковато-кислый и вязкий хлеб, непрестанно выплевывая длинные колючки.
Вряд ли бы самый опытный мастер хлебопечения смог определить содержимое этого хлеба. В нем было все: и овсюг, и лебеда, и картофельная шелуха, и бог знает чего еще только не было в этом хлебе…
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Несколько лет назад Степан Синельников хлебом называл круглый пышущий жаром каравай с румяной хрустящей корочкой. Такой хлеб мать выпекала в русской печи. Бывало, еще до дому не дошел, а уж учуял горячий ржаной дух. И сразу рот наполнялся слюной, а ноги сами бежали к родным воротам. Отхватив от теплого каравая ломоть потолще, Степан густо солил его и жадно ел с зеленым луком, или огурцом, или с редиской, а на худой конец — с холодной картофелиной. Он не знал о существовании отбивных, беф-строганов, цыплят-табака или цыплят-фри, но если б и знал, не променял бы все эти блюда с их острыми и пряными приправами, соусами и подливками на круто посоленный ломоть горячего русского хлеба, испеченного мамой.
Позже слово «хлеб» вобрало в себя много других понятий. И под ним Степан уже подразумевал не только пышный каравай, но и бескрайнее поле, вороха зерна на току, пропахшую мукой водяную мельницу.
Хлеба в доме всегда было в достатке. Все, кроме бабушки, относились к нему равнодушно, как к чему-то само собой разумеющемуся, без чего немыслима человеческая жизнь. И только старенькая бабушка, умершая в первый день войны, только она относилась к хлебу с благоговением. Скрюченной, дрожащей рукой бабка сметала крошки с обеденного стола и кидала их в рот. Она бессильно тыкала Степана сухоньким кулаком в спину, если он швырял недоеденный кусок в помойное ведро. «У-у, супостат! — грозила пальцем бабушка. — Будешь хлеб кидать — руки отсохнут. Смейся, смейся! Нюхнешь голоду — вспомянешь меня. Сухая корка-то будет дороже любого лакомства».
Теперь Степан не раз вспоминал эти слова и каялся, что огрызался на бабушкины замечания, смеялся, когда она подбирала со стола. А бабушка-то оказалась права. И он бы сейчас не знай что отдал за ломоть ржаного хлеба.
Без хлеба он ничего не мог есть. А по карточкам хлеб иногда не выдавали неделями. Тогда мать брала из дому нужную вещь и меняла ее на муку. Степан видел, как люди готовы были подраться из-за куска хлеба. А разве не ради хлеба многодетная учительница математики Шувалова пошла работать официанткой в столовую? Разве не ради хлеба детишки бросали школу и надрывали себя непосильным трудом?.. И понял тогда Степан: хлеб — это жизнь.