Так было
Шрифт:
Вернулась Федотова, на ходу расчесывая волосы. Рыбаков покосился на нее, улыбнулся уголками губ.
— Ну вот, привела себя в боевую готовность. Теперь можно не сомневаться в успехе.
— А что? — Федотова гордо откинула голову. — Не подведем, Настасья Федоровна?
— Не подведем, — сдержанно ответила Ускова. — Нам и осталось-то пустяки. Только начать да кончить.
— Много еще не убрано? — поинтересовался Рыбаков.
— Гектаров триста. Да и скошенный-то в суслонах мокнет.
— Надо молотить. По два раза пропускайте через барабан. Поднимите весь народ,
— Хорошо, Василий Иванович. — Ускова качнула головой. — Не сомневайтесь.
— Мне пора. Бывайте здоровы. Воюйте.
Подал руку Полине Михайловне. Повернулся к Усковой.
— Водицей напой, председательша.
Она принесла алюминиевую кружку с водой. Медленно сквозь зубы тянул он студеную воду, а сам смотрел на нее. Их взгляды встретились. «Неужели нельзя?» — спросил ее взгляд. — «Нет». — «Как тяжело». — «Мне тоже». Отдал ей кружку, вытер ладонью губы.
— Бывайте. — И ушел.
Женщины, не сговариваясь, подошли к окну и молча смотрели, как Василий Иванович спускался с крыльца. Вон он взял вожжи, вскочил в ходок.
Отдохнувший Воронко рванул с места и понес. Через минуту он скрылся за поворотом.
— Улетел, — выдохнула Настасья Федоровна.
— Непоседа, — в тон ей проговорила Федотова. — Все норовит своими руками сделать… День и ночь, день и ночь. Никакого роздыху. А ведь совсем молодой.
— Наши-то мужики, — Ускова улыбнулась, — двужильные и двухсердечные. Как бы он ни загонял себя, как бы ни заработался, а сил у него и на любовь хватит.
Федотова пытливо заглянула собеседнице в глаза и вдруг сказала, не то утверждая, не то спрашивая:
— Любишь его?
От неожиданности Настасья Федоровна отпрянула, густо покраснела. Гневно сверкнув влажными карими глазами, сердито выговорила:
— С чего вы взяли? Чепуха какая…
— Не надо. — Полина Михайловна положила руку на плечо Усковой. — Не хочешь правды сказать — помолчи. Обманом себя же унизишь. Да и не обманешь меня. Вижу, любишь.
— Твоя правда. Люблю.
Счастливая улыбка озарила ее гордое, красивое лицо. Ускова прошлась по комнате. Остановилась против Федотовой. Деловито спросила:
— Надолго к нам?
— На несколько дней, потом уеду в другие колхозы.
— Тогда пошли ко мне. Поедим, отдохнем. В ночь сегодня фронтовой субботник. Молотить будем. Вишь, как распогодило. Нельзя упустить.
Женщины вышли из правления и направились к дому Усковой. Минуты через две им встретилась толпа ребятишек. С ними две учительницы. Ребята обступили Ускову со всех сторон.
— Настасья Федоровна! Тетя Настя! — кричали они. — Мы колосья собирали.
Белобрысый малыш с красным мокрым носом дергал ее за подол и, не переставая, кричал:
— Я больше! Я больше!
Та, наконец, обратила внимание на крикуна. Наклонилась, вытерла ему нос своим платком, спросила:
— Чего, Аркаша?
— Я больше всех собрал, — захлебываясь от восторга, закричал он, — триста колосков. Целый пуд!
— Молодец! — потрепала мальчишку по щеке. — Идите
Когда они выбрались из ребячьего кольца, к ним подошли учительницы. Старшая из них сообщила, сколько собрали колосьев, кому сдали. Настасья Федоровна взяла обеих за руки, притянула к себе.
— Вот что, дорогуши. Сегодня ночью субботник. Забирайте старшеклассников и вместе с ними — в поле. Погода над нами смилостивилась. Надолго ли? Надо спасать хлеб.
— Придем, Настасья Федоровна.
Возле дома с резными зелеными наличниками копошился старик, окапывая завалину. Ускова остановилась.
— Митрич!
Старик распрямился. Прикрыв ладонью глаза, уставился на женщин.
— Что разглядываешь, не узнал? Любка дома?
— Пошто не узнал. Любка только прибегла.
— Покличь-ка ее.
Дед постучал в окно.
И вот перед Настасьей Федоровной стоит низенькая круглолицая девушка в старом ватнике нараспашку.
— Чего звали?
— Обойди еще раз своих комсомольцев, строго-настрого упреди. С вас другие будут брать пример, вы уж не подгадьте.
— Не подведем, Настасья Федоровна. Все будут, — с задором протараторила толстушка.
— Ну-ну. — Ускова улыбнулась и двинулась дальше.
Так и добирались они до ее дома, может, час, а может, и больше. То она сама останавливала нужных людей и еще раз напоминала, каких лошадей запрягать, сколько фонарей приготовить, куда перегнать комбайн. А то ее задерживали, жаловались, требовали. Одному понадобилась лошадь, другому гвозди, третьему мешки. Кого-то незаслуженно обидел бригадир, кто-то не согласен с перемещением по работе.
Ускова терпеливо выслушивала всех. И тут же просила, приказывала, приструнивала. И все это спокойно, по-деловому, коротко и четко. Федотова внимательно следила за председательшей, проникаясь к ней все большим и большим уважением.
Едва ранние осенние сумерки затемнили окна, улицы ожили, загудели пчелиным роем. Старики, женщины, подростки, инвалиды — все шли к правлению. Там они рассаживались по телегам и исчезали в темноте.
В одной из переполненных телег уехали и Ускова с Федотовой. Миновав околицу, подвода свернула в поле. Телегу немилосердно подкидывало и трясло. Девчата взвизгивали, хохотали. Стало совсем темно, когда остановились у освещенного фонарями комбайна. Вокруг машины толпилось много людей. У барабана копошился парень в замасленном драном комбинезоне.
— Готов, Фома? — спросила его Ускова.
— Готов, Настасья Федоровна.
Она подняла над головой фонарь и закричала:
— Филатовна! Давай сюда со своими доярками! Будете снопы разрезать.
— Митерев! Митерев! Где тебя черти носят? Бери девок из огородной бригады — солому копнить.
— Любка! Рассаживай своих по телегам. Айда за снопами!
Ускова повесила фонарь на место.
— Давай, Фома.
Перекрывая все звуки, загудел мотор. На деревянный стол возле хедера-транспортера полетели развязанные снопы. Комбайнер взял охапку, встряхнул и сунул в барабан. Комбайн будто захлебнулся, потом заурчал злобно, надсадно, протестующе.