Так было
Шрифт:
Два шага — и она очутилась над открытым люком. Под ним бездна. Сердце сбилось с ритма и зачастило. «Прыгай!» — сердито крикнул человек в шлеме. Она зажмурилась, шагнула в люк и провалилась. Сердце остановилось, ни вздохнуть, ни выдохнуть. Открыла глаза, увидела стремительно несущуюся навстречу землю. Рванула кольцо. Толчок — и полет прекратился. И сразу стал слышен отдаленный гул самолета, и все вокруг сделалось невиданно ярким и красивым, а перед глазами такая голубая ширь, что и понять трудно: наяву видится или снится…
Недолгая вроде жизнь за спиной, а сколько в ней всего: и
В тридцать восьмом кому-то понадобилось посадить директора МТС. В свидетели облюбовали ее. Объяснились коротко и до ужаса просто. «Либо подпишешь заявление на директора, и его арестуют, как врага народа, либо…» — «Нет», — отрезала она. Нет и нет… Выпустили.
Да, всякое было. Вот и с ним тоже. Давно знала, что любит, впервые в жизни. Поздно, да сердцу не прикажешь. Чужой муж, а что поделаешь? Как мучилась! Боролась с собой. Хотела уехать из района — не пустили. И хорошо, что не пустили. Сама бы себя ограбила. Ведь такое бывает раз в жизни, и то не у каждого…
С чего все началось?
Колхозный клуб был набит битком. Сизый дым слоился, растекался по залу. Лампы угрожающе мигали. Только что зал шумел, и вдруг в нем стало тихо: выступал новый секретарь райкома Рыбаков. И всем хотелось сразу понять, разгадать, что за человек. Он говорил медленно, короткими фразами. Ничего особенного тогда не случилось. Но… смешно даже, как в книгах — с первого взгляда. С тех пор она видела его часто, и всякий раз было больно от его равнодушия.
Только однажды, отогнав от нее разъяренного быка, он посмотрел каким-го заинтересованным, необычным взглядом.
И вот эта ночь в поле…
Настасья Федоровна стряхнула думы, спохватилась: «Да что это я делаю? Битый час торчу перед зеркалом, а он, поди, уже приехал». Еще раз брызнула духами на грудь, поправила прическу, надела белые валенки, схватила пальто.
Еще издали Настасья Федоровна заметила лошадь у крыльца. Заторопилась.
Рыбаков встретил ее, стоя посреди комнаты. Она сразу заметила сердитый взгляд. «Не в духе, с лица будто почернел. Замотался», — жалостливо подумала она, и ей вдруг захотелось разгладить глубокие морщины на его лбу. С трудом поборола это желание. Сказала только «здравствуйте» и больше не обронила ни слова. Побоялась чужих ушей да чужих глаз: в углу у печки сидели два старика — колхозный конюх да сторож сельпо — и оба присматривались, прислушивались с любопытством.
— Здравствуй, — ответил Василии Иванович, повернулся и молча пошел к председательскому кабинету.
«Даже не улыбнулся. Не до веселья ему».
Она нарочито замешкалась, развязывая полушалок. Краем глаза увидела — деды поднялись и засобирались уходить.
Плотно притворила за собой дверь. Не спеша разделась. Легко прошлась по комнате, остановилась около своего стола, спиной чувствуя взгляд изумленного Рыбакова. Повернулась к нему. Улыбнулась.
— Ишь, как ты вырядилась.
— Не нравится? — в карих прищуренных глазах ее был вызов.
— Да нет, почему же, — он отвел взгляд в сторону. — Ты и без нарядов хороша. — Помолчал. — Не ко времени это.
— Ну и ладно, — обиженно вздохнула она. Голос
Василий Иванович долго сворачивал папиросу. Закурил. Вместе с дымом выпустил изо рта:
— Где люди?
— Какие люди?
— Я же просил тебя собрать животноводов.
Наступило неловкое молчание, и чем дольше оно длилось, тем больше досадовал Рыбаков. «Ни одного доброго слова не нашел, — корил он себя. — Прямо говорящая машина, а не человек». И уж совсем расстроился он, когда Ускова сказала:
— Прости, Василий Иванович. Не расслышала я. Ошалела от радости. Думала, ко мне едешь, ради меня… Ну да не горюй. Мы их сейчас покличем. Сейчас…
А сама и не пошевелилась. Только прикрыла ладонью глаза.
— Настя, что ты?
Она отняла ладонь от лица. Жалко улыбнулась.
— Так просто. Не думай, что разжалобить хочу. Бабья слабость. От горя ревем, от радости плачем… и от обиды — тоже. Посиди минутку. Я сейчас за сторожихой сбегаю, соберем животноводов.
Не спеша потянулась к полушалку.
Ему почудилось, что он услышал ее мысли: «Ты меня обидел. Больно и горько. Но я стерплю. И виду не подам. У меня ведь никаких прав. Заставить — не могу, просить — не хочу. Впереди длинная ночь — выплачусь. И снова ждать. Все равно придешь».
Василий Иванович на лету перехватил ее руку. Крепко сжал.
— Прости, Настя.
— Да ты что… зачем это?
А у самой слезы навернулись на глаза.
Василий Иванович прижал к своей щеке Настину руку, и то, что минуту назад казалось очень важным, утратило вдруг всякое значение. Легко и хорошо, словно все трудное, тяжелое уже осталось позади. Будто и не было за порогом ни войны, ни голодной зимы, ни бесконечной череды забот и дел. Только — вот она, рядом, ее рука на голове, ласково перебирающая волосы. Время остановилось.
— Пойдем ко мне, — позвала Настасья Федоровна.
Он не шелохнулся.
— Пойдем, Вася.
Широкой ладонью она прикрыла ему рот, защемила пальцами ноздри. Нечем стало дышать, но он не шевельнулся. Настасья Федоровна отняла ладонь от его побледневшего лица. Сказала с нежным упреком:
— Почему не просил пощады? Задушила бы.
— Ну и пусть.
— Жить надоело?
— Нет. Сейчас мне особенно хочется жить, Настенька.
…Они вместе распрягали коня. Настасья Федоровна помогала ему: унесла сбрую в сени, накрыла лошадь кошмой, задала ей сена.
Проводила Рыбакова прямо в горницу, а сама скорей в кухню — готовить ужин. И вот на круглом столе, накрытом вышитой полотняной скатертью, появилась сковорода с жареной картошкой, тарелка квашеной капусты и бутылка, заткнутая газетной пробкой.
Василий Иванович молча следил глазами за суетящейся хозяйкой. Иногда она подходила к нему и легонько касалась его рукой, будто хотела убедиться, что он на самом деле здесь. А убедившись в этом, проворно убегала в кухню, чтобы через минуту вернуться оттуда, неся еще что-нибудь. Не раз возвращалась с пустыми руками и, растерянно улыбаясь, долго топталась на одном месте, соображая, зачем пришла. Смеялась над собой, называла себя раззявой и растеряхой и снова смеялась.