Так было
Шрифт:
— Так тебя ненадолго хватит, — жалостливо говорила теща, обрабатывая марганцовкой и йодом растертую ногу.
— Ничего мам. — Андрей поморщился от боли. — Я ведь и сейчас командир батальона. Пускай строительного, но все же комбат. По-те-ха!
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Небо хмурилось с самого утра. К полудню оно потемнело, навалилось на землю огромными грязновато-серыми глыбами туч. День сразу померк. В воздухе замелькали снежинки. Налетел ветер
Улицы поселка опустели. Метель вымела с них все живое. К ночи ветер еще более окреп. Он ломился в окна и двери, валил плетни, переметал дороги.
Степан оторвался от бумаг, вслушался в грозный рев метели за окном. Зябко передернул плечами. Посмотрел на ходики. Половина двенадцатого. Подумал: «Пожалуй, на сегодня хватит».
— Борька!
— Иду, — глухо долетел голос, и через несколько секунд Борька появился в кабинете.
— Кончил проект?
— Добил.
— Я тоже довел до точки. Айда по домам. Слышишь, как воет.
— Люблю непогоду, — мечтательно проговорил Борька. — Она мне напоминает море в шторм. Ах, Степа, какая это силища, какая красота! Все на дыбы, все вверх ногами. Стихия!
— Идем, стихия, спать. У меня сегодня что-то глаза слипаются.
— Стареешь, — Борька засмеялся.
— Это почему?
— Потому что только старики реагируют на непогоду.
— Черт с ним. Старею так старею. Идем.
На улице не видать ни зги. Такая крутоверть, что не мудрено и в трех соснах заблудиться. Борька поднял воротник шинели, нахлобучил до отказа кубанку и, согнувшись, нырнул в метель.
Степан двинулся следом. Задыхаясь от ветра, друзья брели по колено в снегу.
— Пока! — прокричал Борька, сворачивая к своему дому, и тут же пропал из глаз.
«Пока», — хотел крикнуть Степан, да не успел, захлебнулся ветром, закашлялся.
Мать, впустив его в комнату, сказала: «Сам управишься», — и полезла на печку. Зимой она любила спать на печи. Сегодня он позавидовал матери. Хорошо в непогоду на горячей русской печи! Ветер жалобно завывает в трубе, за стеной гудит и царапается метель, а под тобой горячие кирпичи.
Постель показалась Степану холодной и неприветливой. Он зябко свернулся калачом, сунул руки между колен, согрелся и заснул, как в черную яму провалился. И сразу услышал над ухом звавший его голос:
— Степа… Степа! Да Степа же!
Еле выкарабкался из липкой черноты сна. Открыл глаза. Над ним склонилась мать.
— Едва добудилась. И нос тебе зажимала, и щекотала.
— Сколько времени? — сонно пробормотал он.
— Третий час. К тебе Аня Таран пришла.
Скинув одеяло, он сел на кровати.
— Аня?
— Да-да…
— Что за чертовщина, — бормотал Степан, торопливо натягивая гимнастерку. Застегнул штаны и босиком зашлепал в кухню.
Аня стояла, привалившись, спиной к
— Что случилось?
— Срочно в парткабинет. Собрание партактива. По пути зайди за Горбуновым. Поторапливайся, — не переводя дыхания, выпалила она. И ушла.
Стало тревожно на душе. В голову полезли разные нехорошие мысли. Одна неприятнее другой. «Новое наступление немцев? Напала Япония? Или Турция? Вредительство? Пожар?» От дурных предчувствий защемило сердце.
Поспешно накинул ватник, натянул шапку. «Пока, мам». — И нырнул в дверь.
Едва сошел с крыльца, пронзительный морозный ветер с такой силой ударил в бок, что чуть не повалил. «Ого!» — изумился Степан и, согнувшись, пошел навстречу ветру.
Чем ближе к парткабинету он подходил, тем чаще встречались люди. Они молча продирались сквозь снежную завесу. С разных концов большого поселка шли и шли коммунисты в свой районный комитет.
В коридоре парткабинета сидел помощник секретаря и записывал фамилии пришедших. Их собралось уже несколько десятков. Они толкались здесь же в коридоре, курили, вполголоса переговаривались.
— Не слышал, в чем дело?
— Нет.
— Может, на фронте какая заваруха?
— Черт его знает.
— Почему так вдруг? Можно бы и с вечера провести.
— Говорят, второй час заседает бюро.
— Значит, что-то важное.
— Скорей бы уж.
— Подождешь.
А народ все прибывал. Люди входили, отряхивали снег, топали валенками, потирали озябшие руки. Здоровались. Сходились в кучки, и опять тревожные взгляды, вопросы и вопросы без ответов.
Волнение росло. Наименее выдержанным уже не стоялось и не сиделось. Они вышагивали взад и вперед, как заводные. Наконец распахнулась дверь зала заседаний. Федотова сказала усталым, сипловатым голосом:
— Заходите, товарищи.
Зал парткабинета небольшой. Его заполнили до отказа. Молча расселись. Скинули шапки и застыли в ожидании.
На сцене — длинный стол. За ним сидели члены бюро райкома.
Медленно поднялся Рыбаков. Прищурил покрасневшие глаза, оглядел слабо освещенный зал. Взял со стола какую-то бумажку. Повертел в руках, положил на место.
— Товарищи! Чрезвычайное собрание партактива считаю открытым. На повестке дня один вопрос — телеграмма председателя Государственного Комитета Обороны товарища Сталина.
Люди в зале подались вперед. Десятки загоревшихся глаз устремились на говорившего. А он снова взял со стола прямоугольный листок бумаги, по которому разбежались крупные красные буквы, и прочел:
— Первому секретарю Малышенского райкома ВКП(б) Рыбакову.
Сделал небольшую паузу и очень медленно прочитал телеграмму до конца.
Синельников от волнения слышал не все. Ему запомнилось только одно:
«Если в ближайшие дни мы не получим хлеб, наступление Красной Армии будет остановлено… Успех войны сейчас решает хлеб. Предлагаю немедленно изыскать и сдать государству 1400 центнеров хлеба…»