Так говорил Ландау
Шрифт:
III класс — шум. Полное отсутствие живой мысли, искренности, а подчас и смысла. Дау уходил от таких разговоров. Они его раздражали.
Разумеется, порой Дау ошибался. Для полноты картины надо рассказать и о его чудачествах, тем более он так любил их афишировать. Для начала — рассказ о том, как он пытался заниматься философией.
«Когда мне было лет двенадцать, я взял том Канта. Читал очень внимательно и пришёл к выводу, что всё это — чушь собачья». С тех пор прошло много лет, но мнения своего он не изменил.
Музыковедение, искусствоведение,
Что же касается научного коммунизма и тому подобных дисциплин, то они приводили Дау в ярость. Он в них видел особый вред и с величайшим презрением относился к людям, избравшим их своей специальностью.
А ещё этот enfante terrible постоянно твердил, что опера противоестественна, что люди в реальной жизни общаются посредством живой речи, а не пения. Он так же не понимал балета. И всё же у Дау была любимая певица — Надежда Андреевна Обухова. Кора говорила, что он всегда задерживался у радиоприёмника, услышав её голос, мог прослушать весь концерт до конца и уверял, что это единственная певица, которую можно слушать. Остальные же его раздражали.
Вот чего у Дау не было, так это снобизма. Один из его друзей как-то сказал: «Он был простой человек и любил простые искренние стихи». И уж конечно не стеснялся признаться, что ему нравятся стихотворения поэта, которого снобы ни в грош не ставили. Речь идёт о Константине Симонове. Я очень хорошо помню, как дала Дау почитать маленькую синюю книжку стихотворений Симонова. Кора потом сказала: «Ты должна её подарить Дау, он с ней не расстаётся. Ведь он тебе столько книг подарил». Я охотно отдала её Дау, если не ошибаюсь, он её знал наизусть, во всяком случае, декламировал постоянно.
Дау восторженно встретил появление молодых поэтов — Евгения Евтушенко, Беллы Ахмадулиной, Андрея Вознесенского, Роберта Рождественского, ему был по душе их громкий успех и смелость.
— Только бы не потускнели, — говорил он.
Когда Дау и Кора отдыхали в Коктебеле, вокруг него постоянно собирались небольшие группы пишущей братии. Там, где то и дело раздавались взрывы хохота, обычно и находился Дау. При его любви к общению, к стремительным репликам он быстро завоевал популярность среди писателей. Был мил и приветлив, и только иногда, если кто-то очень уж умничал и употреблял в разговоре учёные слова, Дау слегка царапался.
Как-то на пляже молодой искусствовед начал излагать свои теории:
— Каждый элемент человеческого лица несёт на себе определённую нагрузку, что-то выражает. Как часто прелестные девушки к пятидесяти годам превращаются в форменных крокодилов. Мещанская сущность доминирует, поглощает всё, что было хорошего. И только очень немногим удаётся сохранить душу, чистоту помыслов.
— Вы — душист, а я — красивист-мордист. Что же касается девушек, то к пятидесяти годам они просто стареют, — ответил Дау с ясной, обезоруживающей улыбкой.
А начинающему поэту академик посоветовал:
— Ваши стихи о дружбе
Одна молодая особа как-то пожаловалась на своего любовника: жениться не собирается, так как не может развестись с больной женой, он, видите ли, заместитель министра, и ему такие вещи непозволительны. Страшно занят, не приходит месяцами, потом вдруг является среди ночи, — она и встретиться ни с кем другим не может. И вообще всё это ей до смерти надоело. У него же ключи.
— Принуждать себя — преступление. Поставьте новый замок на дверь, и все ваши проблемы будут решены.
— Не все. Он ещё мою сестру должен устроить на работу.
— А, ну тогда другое дело. Но только не называйте это любовью. Это — бизнес, деловые отношения.
Она страшно обиделась…
Другая дама тоже обиделась на Дау. Она завела с ним разговор, что у неё с мужем чисто дружеские отношения, ничего больше. Дау никак не отреагировал на это, тогда она, чтобы выйти из неловкого положения, добавила, что имеет поклонника с громким именем и знакомого юношу, который любит её со всем пылом двадцати лет.
— Для полного комплекта не хватает только исповедника, — кокетливо взглянув на академика, закончила она.
— Жалкая роль, — возразил Дау.
— Да что вы! — ахнула дама. — Я так хорошо всё придумала.
— Но это не вы придумали. У Островского есть купчиха, которая любила мужа для денег, дворника для удовольствия и офицера для чувств.
Наисерьёзнейшие вещи Дау умел высказывать в форме шутки, достигая тем самым наибольшего эффекта. И он никогда не был нудным, наоборот, говорил, что у него, как у Хлестакова, «лёгкость в мыслях необыкновенная».
Как-то один из его многочисленных корреспондентов пожаловался, что ему не даётся английский язык. «Но английский необходим. Выучить его нетрудно, так как английским языком неплохо владеют даже очень тупые англичане», — ответил Дау.
Сам он научился говорить и читать по-английски за полтора месяца, когда его по путевке Наркомпроса послали на несколько лет за границу.
Но произношение у Дау было ужасное, хотя он мог говорить с иностранцами, и те его прекрасно понимали.
Дау любил раскладывать пасьянс. При этом приговаривал:
— Это вам не физикой заниматься. Здесь думать надо.
— Женщины достойны преклонения. За многое, но в особенности за их долготерпение. Я убеждён, что если бы мужчинам пришлось рожать, человечество быстро бы вымерло, — говорил Дау. — Если бы у меня было столько забот, сколько у женщины, я бы не мог стать физиком.
Однако при всём своём уважении к прекрасному полу Дау всё же считал, что физиком-теоретиком женщина стать не может. Как-то один из его учеников, Алексей Абрикосов, попытался устроить в аспирантуру свою дипломницу и обратился к Дау.