Так называемая личная жизнь
Шрифт:
– Георгий в армии, десять дней назад был у нас, переночевал дома. Закончил в Кутаиси курсы младших лейтенантов и поехал на фронт. Сегодня, когда мы с Тамарой вернулись из деревни, нашли под дверью записку: наверное, кто-то ехал обратно и занес. Только несколько слов и полевая почта, на которую мы можем ему писать.
Виссарион полез в пиджак и, вынув записку сына, прочел номер полевой почты.
– Не знаешь такой полевой почты?
– с надеждой спросил он.
– Пока не знаю, но, может, буду знать, - сказал Лопатин.
– Повтори. И, достав записную книжку, записал полевую почту.
– Когда же его успели взять в армию?
– словно спохватившись,
– Призвали в июне.
– Виссарион стал загибать пальцы: - Июль, август, сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь... Тамара сосчитала: когда он переночевал дома, ему всего одного дня но хватило до восемнадцати с половиной.
– А Этери?
– спросил Лопатин.
– Отвезли ее в деревню, к старшему брату Тамары, к Варламу. Ты его встречал у меня, его вино всегда пили и сегодня будем пить... Он давно звал, просил. Все-таки он агроном, и деревня не город. А школа там тоже есть. Хотел, чтобы девочка лучше кушала.
– Ей что, пятнадцать?
– спросил Лопатин.
– Почти шестнадцать, как твоей девочке. Она только на три недели моложе. Мы с тобой когда-то считали.
Лопатин не помнил, чтобы они считали, когда родились их дочери, а Виссарион помнил. И в том, что Лопатин забыл об этом, было что-то русское, а в том, что Виссарион помнил, было что-то грузинское. Тот какой-то особый оттенок пристрастия к детям, который Лопатин не раз чувствовал в самых разных грузинских семьях.
– Из-за нее и поехали в деревню?
– спросил он.
– Сначала собирались из-за нее... А когда уже собрались, оказалось, что едем на поминки. Варламу пришла похоронная на сына...
– У него, по-моему, двое, - сказал Лопатин.
– Двое. Старший в прошлом году весной погиб в Крыму, товарищи рассказали, что потонул. А этот, младший, Валико... За него уже давно беспокоились, писем не получали, а тут получили извещение, что он еще в ноябре на перевале погиб... Не написали, на каком перевале, написали "на перевале". Но, я думаю, наверно, на Марухском. Написали: "Погиб смертью храбрых". А может быть, просто замерз мальчик... Варлам, когда получил извещение, совсем сошел с ума, хорошо, что мы к нему приехали. Тамара хотела после поминок увезти Этери обратно, думала, когда такое горе в семье, нельзя на них взваливать заботу о девочке, но Варлам ни за что не захотел отпускать. Плакал, просил: "Оставьте мне хотя бы ее! Мы совсем одни!" И девочка его пожалела, пришла к Тамаре и сказала: "Мама, я пока останусь у них..." Свою девочку там оставили, вернулись сюда утром, привезли немного кукурузы, вина, лобио. Все-таки в деревне лучше живут, чем здесь... Я подумал сейчас: вдруг бы ты вчера приехал и нас не застал! Как хорошо, что сегодня...
Лопатину снова послышались через дверь женские голоса на кухне, и он спросил:
– Тамара там не одна?
– Они вдвоем, - сказал Виссарион.
– Мы сегодня позвали Мишу с женой. Там Тамара и Маро варят харчо. И лобио будет, ты, я знаю, любишь лобио. Миша все время в городе; хотелось немножко
Виссарион сказал "Миша" как о хорошо знакомом Лопатину человеке; неудобно было спросить: а кто этот Миша? Но Лопатин не вспомнил и все-таки спросил.
– Михаил Тариелович, - сказал Виссарион.
– Ты сидел с ним у меня за столом в свой последний приезд. По-моему, два раза.
И когда он сказал - Михаил Тариелович, Лопатин сразу вспомнил человека, о котором шла речь. Он был инженер-путеец, служил на Закавказской дороге, дружил с писателями и сам немножко писал стихи, и даже хорошие, как утверждал любивший хвалить своих друзей Виссарион. Тогда, в тридцать шестом году, этот человек был самым старшим за их столом.
– Он будет рад тебя увидеть, - сказал Виссарион.
– Я не все читаю, а он все подряд. Все, что кто-нибудь написал во время войны, все читал. Ночью приходит с работы - и читает. Несколько раз говорил мне о тебе. Скажи, ты счастлив или несчастлив? Как у тебя дома?
– Дома никак. Но счастлив, - сказал Лопатин.
И Виссарион, не спрашивая, как и почему счастлив, сказал:
– Дай тебе бог.
Виссарион был мужчина и знал: можно и нужно спрашивать друзей, почему они несчастливы, но вряд ли стоит спрашивать, почему они счастливы...
Они сидели молча, и Лопатин, глядя на Виссариона, думал о том, о чем уже не раз думал за войну, во время встреч с людьми, которых давно не видел. Война придавала какую-то дополнительную значительность тому хорошему, что было раньше между двумя давно не встречавшимися людьми.
– Многих нет из тех, с кем мы сидели с тобой за этим столом, - после молчания сказал Виссарион и несколько раз задумчиво пристукнул по столу кулаком, словно считал тех, кого нет.
Стол этот - не такой, как сейчас, а раздвинутый, длинный - раньше стоял там, в темной теперь большой столовой. И за ним сидело по многу людей.
Виссарион разжал кулак и недоуменно положил свои сильные руки на стол ладонями вверх, словно безмолвно спрашивая; как это могло случиться, что их нет, людей, сидевших за этим столом? Потом убрал руки и, видя, что Лопатин закурил, погнулся за папиросой.
– Я слышал, в Москве перед войной несколько человек из тех, кого мы с тобой знали, вернулись.
– Несколько вернулись, - сказал Лопатин.
– У нас пока никто.
О некоторых людях, чье исчезновение казалось тогда особенно непонятным, сейчас, во время войны, ходили по Москве упорные слухи, что они тоже вернулись и где-то воюют; даже говорили, что кто-то видел их своими глазами на фронте. И этим слухам очень хотелось верить. И хотелось рассказать о них помрачневшему Виссариону. Но в дверь постучали, и стук гулко отдался в большой пустой квартире.
Виссарион продолжал сидеть неподвижно.
– Это Миша, - сказал он после того, как в парадном еще раз постучали, и пошел открывать.
Михаил Тариелович, вошедший в комнату вместе с Виссарионом, молча обнял поднявшегося ему навстречу Лопатина и молча сел за стол. Он почти не изменился, и раньше был таким худым, что, казалось, не мог похудеть еще больше.
Он был одет тщательно, как человек, собравшийся в гости, в старый отутюженный костюм и белую рубашку с крахмальный воротничком и черным шелковым галстуком. У него была белая серебряная голова и казавшееся темным от соседства этой белизны худое, тонкое лицо. И Лопатин вспомнил, как итого и красиво пил когда-то здесь, за столом, этот немногословный немолодой человек со строгим лицом грузинского святого.