Так называемая личная жизнь
Шрифт:
– Очень рад снова видеть вас гостем нашего дорогого Виссариона, сказал он, глядя на Лопатина своими задумчивыми глазами.
– Для меня большая радость, что мы снова вместе с вами попробуем его хлеб и его вино. А завтра Мария Ираклиевна и я будем рады, если вы найдете время посетить наш дом.
Он сказал все это на том прекрасном и в его устах звучавшем даже чуть-чуть изысканно русском языке, на котором говорили многие грузинские интеллигенты его поколения, - и Лопатин вспомнил, что, кажется, он после гимназии кончал в Петербурге Институт инженеров путей сообщения. И не акцент, которого не было у него вовсе, а только неповторимые интонации в построении фраз обличали в нем грузина.
– Спасибо, но не смогу, завтра
– А если мы попробуем удержать вас у себя на несколько дней?
– сказал Михаил Тариелович и, едва успев договорить эту такую обычную для довоенного Тбилиси фразу, мягко улыбнулся в ответ на отрицательный жест Лопатина.
– Все понимаю. Как говорят теперь в авиации: от винта!
– Завтра к вечеру должен добраться, самое малое, до Орджоникидзе, объяснил Лопатин.
– Дай бог остаться живыми всем, кто там сейчас воюет, - сказал Михаил Тариелович по-грузински и повторил по-русски.
– Вы, помнится, немножко понимали тогда по-грузински?
– Очень немножко. Если б вы не перевели, понял бы только два слова: дай бог!
– сказал Лопатин.
– Тогда не будем вас испытывать, - мягко улыбнулся Михаил Тариелович и заговорил о последней сводке, которую только что слушал дома по радио; судя но ней, наши войска начинают обходить Минеральные Воды с севера. Хотя полностью представить себе всю картину трудно.
– А полностью представить себе всю картину иногда и на фронте трудно. Завтра еще нет, а послезавтра буду уже там, - сказал Лопатин.
В нем вдруг прорвалось то нетерпение, которое он испытывал с утра, после принесенной в поезд телефонограммы. Все, что с ним было, было хорошо, но теперь уже пора быть там и что-то делать.
Тамара вошла в комнату со скатертью и тарелками.
– А где Маро?
– спросил у нее Михаил Тариелович.
– Не беспокойся, придет и твоя Маро. Уйдите отсюда, покурите. Там темно, но я думаю, вы не испугаетесь? А мы пока накроем на стол. Не люблю, когда вы на это смотрите.
Мужчины вышли в темную переднюю.
Пока в руке Лопатина догорала спичка, от которой все трое прикурили, он увидел знакомые книжные полки во всю длину передней. Раньше они были набиты книгами, а сейчас - наполовину пустые. Так, по крайней мере, показалось в полутьме. "Продает? Хотя кому? Кто их сейчас покупает? Или сжег в печке то, что не так нужно?
– подумал Лопатин о Виссарионе.
– Чего только не происходит с книгами во время войны..."
Из передней было слышно, как женщины звякают посудой.
– Бедный Варлам, - вздохнул Михаил Тариелович.
– С тех пор как ты мне это сказал, все время думаю о нем.
– Просто с ума сходит, - сказал Виссарион.
– Когда провожал нас на поезд, отвел в сторону Тамару и заплакал: "А может быть, мы нашего Валико заживо похоронили? Почему так долю извещения не было? Может быть, это неправда. А мы уже отказались от него, похоронили..." Так, бедный, плакал...
– И все-таки у него остается надежда, если он так говорит, - сказал Михаил Тариелович.
– Нет, - сказал Виссарион.
– Если бы у него была надежда, он бы сказал: "Не верю! Не буду его поминать, не буду ничего делать!" Это не надежда, это отчаяние. Когда ему его Нина неудачно родила девочку, и девочка умерла, и доктора сказали, что у них больше не будет детей, он говорил ей: "Не плачь. Бог дал тебе двух сыновей, чего ты еще хочешь от бога?" А теперь смотрю на него и не могу удержать слез. Вспоминаю, как он, когда Реваз родился, бросал в воздух тарелку и стрелял, разбивал на лету! Как он, когда Валико родился, стоя вместе со мной под окном родильного дома, говорил: "Не уйду, до ночи буду стоять, пока не покажут сына!" И такие люди теперь одни. Нашу Этери удержали у себя, просили не уезжать.
– Скажи, Виссарион, вот брат твоей жены обоих сыновей отдал и обоих потерял, а бывает у вас так,
– Конечно, откупаются, - сказал Виссарион.
– Конечно, бывает. А разве у вас, в Москве, не бывает?
– Сам не сталкивался с этим, но допускаю, что и там бывает, - сказал Лопатин.
– И у нас бывает. Подлые люди везде есть. И слабые люди везде есть. И готовые на все из-за денег везде есть. И готовые на все из-за своих детей везде есть... В городе бывает, в деревне - но слышал. В деревне все, кого призвали, идут. Когда мы сидели на поминках у Варлама, я посмотрел на Тамару и увидел по ее лицу, что она думает уже не о Варламе, не о его горе, а о нашем мальчике, о нашем Георгии. Что с ним, где он, что с ним будет? Думает о своем горе - что его нет с нею. "Боже мой!
– подумал я.
– Не могу позволить, чтобы ты сидела и умирала рядом со мной от страха за нашего мальчика. Я должен что-то сделать, я мужчина! Я всегда делал все, чего бы ты ли попросила, никогда ничего не боялся сделать для тебя. Неужели я сейчас не могу сделать этого для тебя? Я должен вернуть тебе твоего мальчика живым и здоровым, иначе ты умрешь у меня на глазах. Я должен это сделать, если я мужчина! Но если я мужчина, я не могу этого сделать, ты понимаешь? Вот в чем трагедия: если я мужчина!" Я смотрел на Тамару, а потом стал смотреть на соседей Варлама; я смотрел на них и знал, что почти каждая женщина уже лишилась или мужа, или сына, или брата. Почти все, кого там прошлой: зимой призвали, попали в Крым, и похоронные пришли почти всем сразу, в июле. И Варламу на его старшего, на Реваза, и его соседям! Каждый день приходил почтальон. Я смотрел на них, собравшихся на политики к Варламу, и на свою жену, которая сидела рядом со мной и умирала от страха за своего сына. А я, мужчина, ничего не мог сделать! Ты понимаешь это?
– И так до конца войны ничего и не сможешь сделать, - вдруг сказал Михаил Тариелович.
– Пока он не вернется и не обнимет мать.
– Виссарион, идите к столу, - раздался голос Тамары.
– А то мы уже накрыли и слышим, что ты говоришь. А ты говоришь лишнее, не надо этого говорить.
17
Мужчины вернулись в комнату, и Михаил Тариелович познакомил Лопатина со своею женой, которую тот никогда раньше не видел.
Мария Ираклиевна была высокая немолодая женщина, наверное, ровесница своего мужа. На ее лицо было выражение какой-то отчужденности. Здороваясь, она продолжала думать о чем-то своем. У ворота ее глухого темного платья была приколота большая серебряная брошь с бирюзой, не драгоценная, но драгоценной старинной работы. Наверно, наследие какой-нибудь прабабушки, жившей во времена Грибоедова, одна из тех вещей, что носят всю жизнь и про которые думают, что только она и может быть вот так приколота к платью у такой женщины, как эта.
– Садитесь сюда.
– Тамара показала Лопатину его место.
– А ты, Виссарион, принеси вино.
Виссарион вышел, поманив за собой Михаила Тариеловича, должно быть, вино предстояло налить из бочонка.
– Давно, с начала войны, не пил вина, - сказал Лопатин с удивленном подумав, что это и в самом деле так.
– Чачи нет, не осталось, - сказала Тамара.
– Но по-моему, вы раньше любили вино?
Это была правда - Лопатин когда-то любил вино. Но теперь ему казалось, что это было бог весть когда. Он окинул глазами стол. На столе стояла покрытая крышкой фарфоровая миска, наверно, с харчо, о котором говорил Виссарион. На одной тарелке лежали кукурузные лепешки - мчади, привезенные с собой из деревни, на другой - полкруга деревенского сыра. Был еще соусник с чем-то темным, наверно, с ткемали, и салатница, полная красного, горячего, только что снятого с огня лобио.