Так называемая личная жизнь
Шрифт:
"И причина тому - те три дня, что она была в плену, прежде чем бежала, все они, эти проклятые три дня!
– подумал Лопатин, сопоставляя одно с другим.
– И на фронт из-за этого на всякий случай не отправляют, и в звании неизвестно почему - а на самом деле все поэтому же - не повышают, держат в капитанах медицинской службы, и, случись - представят к ордену, - где-нибудь да засохнет!"
А в женщине этой была, видимо, такая нравственная сила, что непонятные Инне, а может, и ее собственной дочери, но, конечно, хорошо понятные ей самой затруднявшие ее жизнь обстоятельства не пригнули ее к земле, с уважением подумал о ней Лопатин и чуть было не рассмеялся, когда после всего этого серьезного разговора Нина вдруг стала расхваливать ему свою Зою Павловну, как это умеют делать только влюбленные в кого-нибудь дети. Оказывается,
– при эти словах Лопатин, покосившись на дочь, подумал, что и ее стрижка - тоже от желания быть похожей на женщину, в которую она влюблена и на которой, кажется, не прочь женить своего отца.
Он улыбнулся, но Нина в увлечении не заметила этого и все продолжала говорить про свою Зою Павловну - и про то, как она много читала, и даже и сейчас успевает читать, и что ей правится, как пишет он, Лопатин, потому что у него получается ближе к истине, чем у многих других.
– Значит, ты твердо решила стать медиком?
– Да. Потому что медицина - единственное действительно полезное дело, выпалила Нина.
– Так-таки единственное?
– Да, единственное.
– Это Зоя Павловна так говорит?
– Нет, она так не говорит. Это я сама считаю. Потому что в медицине мне все ясно.
– А в других профессиях все неясно?
– Неясно. Когда я приехала в Омск, я, глядя на тетю. А то, как она тетрадки дома проверяет, сначала думала, что стану учительницей, а сейчас не хочу.
– Почему?
– А потому, что я не понимаю. Вот наш новый директор школы за два года войны из бывшего учителя, из лейтенанта запаса, стал командиром полка, у него два ордена, он четыре раза ранен: три - легко, а последний раз тяжело, у него ногу отняли, у нас в госпитале, он поэтому и попал к нам в школу. Я его еще в госпитале видела и разговаривала с ним. Он замечательный человек, и тетя Аня тоже замечательный человек, раз она еще до революции за Андреем Ильичом в ссылку, в Сибирь, поехала. И сколько у нее учеников было все ее уважают. А сейчас она дошла до того, что хочет уходить из школы. Они с директором, с Николаем Петровичем, на педагогическом совете поспорили: он - одно, она - другое, он - одно, она - другое...
– Она мне написала, - сказал Лопатин.
– Она не все тебе написала. Он просто трясется, когда вспоминает начало войны, что мы не готовы были к ней: "Это мы, говорит, учителя, неправильно воспитывали, не так надо было воспитывать. Я, говорит, это уже в войну на своей шкуре понял, когда мальчишками командовал, которые, ничего не успев сделать, гибли!" А тетя Аня говорит: "Ну, если, по-вашему, нужно было так детей воспитывать, как немцы воспитывали, - слуга покорная! Не участвовала в таком воспитании и участвовать не буду. Я, говорит, во что верила до войны, в то и верю, и буду верить, и никакие фашисты меня в этом не могут переубедить, как бы они хорошо ни воевали и сколько б они стран ни заняли. Чтобы победить зверя, я другого зверя воспитывать не хочу и не буду!"
– И вся эта баталия у них на педсовете разгорелась?
– с удивлением спросил Лопатин.
– Нет, там только началось. Там у них началось с разговора, что вот разделили мальчиков и девочек, сделали раздельное обучение, и Николай Петрович хватил это и говорил, что, если б еще до войны это сделали, лучше бы воевали, а тетя Аня вскинулась - что мы не для того делали революцию, чтобы снова устраивать женские и мужские гимназии! С этого у них все началось, а потом Николай Петрович пришел вечером сам к нам домой, - это уже недавно было, но еще лед был, скользко, у нас от трамвая далеко, целый километр, он на костылях пришел, - и стал говорить, что он ее уважает и не хочет, чтобы она подрывала свой авторитет, и хочет поговорить с ней не на педагогическом совете, а по душам. А она опять вскинулась: "Если, говорит, мы на педагогическом совете не будем говорить по душам, то какие же мы после этого педагоги!" И пошла, и пошла! Он все-таки с ней простился, а она даже не простилась. А я знала, что скользко, боялась, как бы он не упал на костылях, и провожала его до трамвая. Он всю
– А ты что ему сказала?
– спросил Лопатин, который и по сей день, думая о начале войны, чувствовал себя человеком, пытающимся решить задачу со слишком многими неизвестными.
– Ничего не сказала. Подержала костыль, помогла сесть в трамвай, и он уехал.
– А подумала что?
– Подумала, что ничего я не понимаю в этом. И тетя Аня замечательная, и он замечательный. А если бы на месте тети Ани был мужчина, он бы его, наверное, костылем ударил, так они друг с другом спорили. Буду хирургом, вот и все! После того как его проводила, я окончательно, на всю жизнь решила, что никем другим не буду, только хирургом.
– Ну что ж, молодец, - сказал Лопатин.
– Только не знаю, как теперь мне прикажешь быть. Может, бросить свою профессию и пойти на курсы санинструкторов, чтоб на старости лет не попадать в трудные положения, не мучиться над тем, кто прав, а кто не прав?
В его голосе прозвучала жесткая нота, которую Нина еще ни разу не слышала, когда отец разговаривал с ней. Слышала только, когда он разговаривал с другими.
– Может быть, я не права, - сказала она, - но я все равно хочу быть хирургом, больше никем.
– Начала виновато, а кончила твердо, как отец.
– Ты права, считая, что на войне нет ничего бесспорней профессии хирурга, и вообще медика. Но хочу, чтоб ты знала: даже война не освобождает людей от необходимости думать. И пока она идет - приходится думать. И когда она кончится, тоже придется. Желание стать медиком достойно похвалы, но мне не понравилось, что ты связываешь это с нежеланием думать.
– А все-таки, как ты считаешь: кто прав, тетя Аня или Николай Петрович?
– В данном, случае мне важней будет знать, как считаешь ты, - сказал Лопатин.
– И хотя над такими вещами проще не думать - думай сама и, придя к собственным выводам, скажи мне. И тогда мы с тобой или согласимся, или вступим в спор. Ты ведь уже вышла из того возраста, когда считала, что я все знаю лучше всех. Сейчас я, по-твоему, что-то знаю лучше тебя, а что-то хуже. Разве нет?
– Да, - сказала Нина.
– А теперь приступай варить суп и готовить уроки, если ты способна это совмещать. А я пойду к себе и попробую сесть за стол и нацарапать хотя бы начало рассказа, который обещал редактору.
6
Он пошел к себе в комнату, но не сел за стол и не принялся за рассказ, а вместо этого, не расшнуровывая, поддев под задники, сбросил ботинки, повесил на стул пиджак и лег на тахту. Лег и лежал так, но двигаясь, наверное, целый час, закинув руки за голову и глядя в потолок. Женщину, которая, по словам его дочери, была и хорошей, и умной, и даже красивой, он не знал и не хотел видеть, а хотел видеть совсем другую женщину, которую знал и, на свою беду, не мог забыть. Ругал себя и мысленно ставил в глупые и смешные положения - словом, не покладая рук трудился над тем, чтоб ее забыть, а забыть не мог, хотя ничего другого не оставалось.
Когда зимой сорок третьего года он прощался с Никой в Ташкенте на вокзале, загадав, что напишет ей первое письмо, только возвратясь в Москву, он не думал, что его поездка на Кавказский фронт будет короткой, но и не представлял себе, какой длинной она окажется. Он вернулся в Москву лишь на четвертый месяц, побывав до этого на всех южных фронтах, а под конец, неожиданно для себя, еще и на Воронежском. Во время вторичного захвата немцами Харькова, в третий раз за войну выходя из окружения, несколько суток месил весеннюю грязь и, вернувшись наконец в Москву, сказал редактору, что сразу же садится за корреспонденцию, а на самом деле весь первый вечер и ночь сидел и писал письмо в Ташкент: выяснилось, что наутро будет оказия, в Чирчик под Ташкентом ехал в отпуск к семье фотокорреспондент Витька Брагин, парень непутевый, но верный, из тех, что, если обещали, расшибутся. Он обещал, если к пяти утра у Лопатина будет готово письмо, доставить его в Ташкент прямо по назначению, из рук в руки.