Так называемая личная жизнь
Шрифт:
В телеграмме было всего пять слов: "Вчера похоронила Андрея Ильича. Анна". И за этими пятью словами - решимость все до конца взять на себя. Телеграфировала не когда умер, а когда похоронила, когда уже поздно спешить к ней на помощь. А за пятью словами - вся жизнь, прожитая с человеком, к которому в девятьсот седьмом году, тридцать семь лет назад, невестой, поехала делить с ним ссылку. И теперь на всю остальную жизнь - одна: приедет ли к ней твоя дочь или ты сам - все равно одна. Он подумал не о ближайшем, а о дальнейшем: что делать с сестрой, когда кончится война. Брать ее к себе нет, не уедет! Ни
– А я испугалась, что ты куда-то ушел, хлопнула дверь, а потом тишина, - неслышно войдя в комнату, сказала за его спиной Нина.
Он обернулся. Она стояла босиком в одной рубашке. Глаза у нее оставались испуганными, словно он, стукнув дверью, уехал на войну.
– Пойди оденься и приходи. Ты мне нужна, - сказал Лопатин.
– Сейчас, только чайник поставлю.
– Потом. Сначала оденься и приходи.
Он еще раз прочел телеграмму. Она была отправлена из Омска вчера утром. Значит, хоронила она своего Андрея Ильича позавчера, а скончался он, выходило, не то седьмого, не то шестого, в день открытия второго фронта в Европе. "Дождался - и помер", - усмехнулся Лопатин этой несуразной мысли, пришедшей в голову неизвестно от чего, наверно, от воспоминаний о разговорах про второй фронт с людьми, которых уже нет на свете. И было бы в этом, в том, что они уже отвоевали свое и их нет на свете, что-то несправедливое, чего уже никакой второй фронт не поправит и никакая победа не воскресит.
А сами воспоминания возникли после вчерашнего вызова к редактору, спросившему, когда он сдаст рассказ и когда отправит дочь. Лопатин сказал, что рассказ сдаст завтра утром, а дочь отправит завтра вечером.
– Это правильно, - сказал редактор и окинул Лопатина с ног до головы быстрым, оценивающим взглядом.
– С утра, прежде чем привозить рассказ, заезжай в госпиталь, можешь дежурную машину взять, пусть тебе там еще раз рентген сделают и все, что требуется. Если не застанешь меня в редакции: я, возможно, буду в Генштабе, - рассказ оставь, по сам сиди дома, не отлучайся. Ясно?
– Ясно.
Действительно, все было ясней ясного. Редактор предвидел в ближайшем будущем разворот событий и ехал в Генштаб знакомиться с обстановкой и искать в ней подтверждения своим догадкам.
В редакции вчера было многолюдней обычного: по коридорам ходили вызванные с разных фронтов корреспонденты; чтобы они зря паслись в Москве редактор не любил, значит, собирался куда-то отправить.
– Зачем он тебя вызывал?
– спросила Нина, когда Лопатин вчера вернулся домой.
– Торопил, чтобы рассказ сдал.
– А еще?
– А еще - не знаю. Поживем - увидим.
Оказывается, это "поживем - увидим" так встревожило ее, что сегодня, услышав стук двери, она прибежала в одной рубашке.
Вернулась она быстро, умытая, причесанная и одетая, с видом человека, готового в дорогу.
– Я все-таки на всякий случай поставила чай. Он кивнул и протянул ей телеграмму.
– А можно я полечу?
– спросила она.
– Надо помочь ей все сделать. Там у нас это
Услышав это, он понял, что она одновременно и прочла, и не прочла телеграмму. Поняла, что в ней смерть, а тех слов, которыми было написано про эту смерть, не поняла. Она продолжала держать в руках телеграмму и смотрела на отца.
– Наверно, сегодня уже нельзя полететь? А может быть, все-таки можно?
– Прочти еще раз, - сказал он. Она прочла еще раз и поняла.
– Уже похоронила, - сказала она поражение.
– Почему же она...
– Но вызвала нас с тобой на похороны?
– договорил за нее Лопатин. Наверно, потому, что знала из нашей с тобой телеграммы, что я недавно из госпиталя, а ты сегодня выедешь в Омск. Не захотела срывать меня, как она считает, с постели или сокращать наше свидание с тобой. Наверное, так. Как это у все водится, подумала о нас, а не о себе.
– Что же теперь нам делать?
– Делать, как собирались: тебе ехать к ней в Омск, а мне сидеть и ждать, когда придет моя очередь ехать на фронт.
– А ты не сможешь сделать, чтоб я к ней не поехала, а полетела?
– Попробовал бы, если б речь шла о том, чтоб успеть к похоронам. А сейчас и вряд ли выйдет, и мало что изменит. Будешь ты у нее на третий день после похорон или на седьмой - дело уже не в этом, а в намного более трудном. Ты должна заменить ей то, чего заменить нельзя. Но это не на несколько дней.
– Я понимаю.
– Ты больше уважаешь, чем любишь тетю Аню, и я могу это понять, потому что так и у меня самого. Но нравственные долги надо платить, и иногда долго. До конца жизни.
– Я понимаю, - повторила Нина.
– Это должна понять не только ты, но и те люди, к которым ты в последнее время там привязалась. И твоя подруга, и ее мать, если она действительно такая, какой ты мне ее изобразила.
– Она лучше меня, - сказала Нина.
– Она, когда я приеду, наверное, скажет мне то же самое, что ты.
– А ты, приехав туда, должна попять: любимый или тягостный, но все равно, пока ты там, в Омске, у тебя теперь только один дом. Я не приглашаю тебя менять планы на будущее. Если война еще не кончится, а ты окончишь свой курсы и добьешься отправки на фронт, никто - ни я, ни твоя тетка - не вправо тебя останавливать. Но пока этого не случилось... Если я сказал тебе что-то, с чем ты не согласна, - возражай сейчас, не оставляй на потом. Мы можем долго не увидеться, и если я буду думать, что ты со мной согласна, а ты будешь думать, что я не прав, - это хуже всего.
– Нет, я согласна, - сказала она.
– Я уже думала об этом.
– О чем?
– О том, как будет, когда Андрей Ильич умрет. Только я не думала, что так быстро.
Она сказала это с тем спокойствием, которое приобретают люди, привычные к виду смерти. У нее, ночной няни, эта привычка была. В памяти у Лопатина вдруг встало все, что она ему говорила о госпитале, о своих дежурствах, о раненых, - какие они, что говорят, как ругаются, как плачут, что рассказывают о войне и о чем не хотят рассказывать. За эти дни для него стало ясно, что она куда больше знает о войне, чем он представлял себе раньше. Знает и намного глубже, и намного обыденнее, чем это приходило ему в голову.