Так называемая личная жизнь
Шрифт:
– Ну и как? Не спихнут их немцы?
– По-моему, нет. Если бы мы, по их п-прогнозам, в сорок первом п-подняли лапки, то еще воп-прос, кто и где бы сейчас высаживался: англичане - во Франции или немцы - в Англии? Но поскольку мы тогда лап-пок не подняли, то теперь, по-моему, их уже не сп-пнхиут. Чего усмехаешься?
– Вспомнил, как сам вчера спорил на ту же тему.
– С кем?
– С одним братом писателем, к чьим прелестям слога вы с редактором оба неравнодушны.
Гурский прищурился, секунду подумал и назвал имя. Лопатин кивнул.
–
– И я знаю п-почему. У тебя не хватает вооб-бражения даже на заголовки. Рожаешь в муках какую-то скукоту, "Ночь как ночь". А он к твоей ночи завернул бы такой эпитет, что редактор зак-качался бы от вост-торга...
– Я в глубине души всегда был завистлив, - сказал Лопатин.
– Мне всегда казалось, что если я что-то знаю намного лучше, чем кто-то другой, то я должен и написать лучше, чем он. А это далеко не всегда получается. И в этом и состоит та обидная для нас, людей средних способностей, высшая несправедливость, которую имеем в виду, когда говорим про кого-то: талант есть талант! Сами про себя думаем, что мы и правильней, и умней его, и лучше, чем он, воспользовались бы таким божьим даром, а все же говорим "талант есть талант" не про себя, а про него.
– Если ждешь возражений, то их не будет, все п-правильно. Хотя мне тебя нисколько не жаль, несмотря на твои средние, по твоему мнению, сп-пособности.
Лопатин усмехнулся. Ему тоже не было жаль себя, ни сейчас, ни раньше. Во всяком случае, с тех пор, как - к годам тридцати с хвостиком - он определил для себя меру своих способностей и понял, что может и чего не может. Наверно, это и есть знать себе цену.
– Вот что делает с людьми длительное затишье на всех фронтах, - сказал Гурский.
– Начинаем заниматься самоанализом, который эк-кономней было бы отложить до конца войны. А шляпу я бы на твоем месте не над-девал. Мне она идет, а тебе - нет!
– А вот моей дочери, представь себе, нравится.
– сказал Лопатин и, надев шляпу, позвонил домой: - Я иду. Выходи.
– Подожди минуточку.
– Нина несколько секунд невнятно говорила с кем-то, очевидно прикрыв рукой трубку, и потом звонко крикнула: - Я тоже прямо сейчас бегу навстречу.
– Смотрите, не оп-поздайте к обеду, мама этого не п-по-терпит, повторил Гурский.
9
Лопатин шел навстречу дочери по Малой Дмитровке и думал: с кем же она там говорила, прикрыв ладошкой трубку, кто мог забрести к ним в этот последний день?
Уже пересекая Пушкинскую площадь, он увидел быстро шагавшую Нину и рядом с нею Велихова - не того, в халате и тапочках, а одетого по всей форме - в новенькой фуражке и при орденах. И прежде чем они его заметили, подумал, что бесполезно лгать самому себе: да, ему и странно, и немножко страшно видеть их вместе - Велихова, перетянутого полевыми ремнями, с пистолетом на одном боку и планшеткой на другом, и дочь, скуластенькую, с неизвестно когда успевшими выгореть до соломенного цвета коротко остриженными волосами, широкоплечую, длинноногую, почти вровень с ним, но все равно такую же девчонку...
Они
– Здравия желаю, товарищ майор, - останавливаясь перед Лопатиным, сказал Велихов, и, хотя при этом улыбнулся, щека у него болезненно дернулась, и Лопатин подумал, что Нина, наверное, слишком быстро тащила его навстречу отцу. Велихов был без палки, но, с тех пор как он ходил, опираясь на нее, прошла всего неделя.
– Здравствуйте, товарищ капитан! Виноват, майор!
– поправился Лопатин. На погонах Велихова вместо четырех капитанских звездочек была одна майорская.
– Когда это вы успели?
– Вчера получил документы о присвоении и назначение заместителем командира полка. Через час отбываю - поездом. Вещи оставил в камере хранения на Белорусском вокзале, а сам - к вам.
– Молодец, что зашли. Тем более еще и военную тайну выдали - где вас искать. С Белорусского вокзала, надо полагать, по направлению к Белоруссии движутся?
– Надо думать так, - весело сказал Велихов.
– А раз так, то зайдем к нам и выпьем посошок на дорогу, если мне дочь разрешит. Авось когда-нибудь и я двинусь по вашим стопам.
– Спасибо, Василий Николаевич, но я вас провожу до дому и - прямо на метро. Мое время уже вышло.
– Я Михаилу, когда он пришел и сказал, что уезжает на фронт, сразу предложила выпить рюмку на дорогу. Но он чего-то застеснялся...
– Я не застеснялся, а вы сказали, что вы со мной не будете. А что же я одни...
– Правильно, - сказал Лопатин, - она же еще несовершеннолетняя. Хотя докладывала мне, что, как начинающий медик, пробовала в Омске разведенный спирт. Но неудачно - поперхнулась. Как с ногой? Не слишком быстро она вас тащила?
– Старался не отставать, - рассмеялся Велихов.
По наблюдениям Лопатина, все те три вечера, что Нина приходила к нему в госпиталь, Велихов то и дело попадался ей на глаза, несколько раз заговаривал с ней, а в последний день утром, когда Лопатин уезжал, помог ей упаковать отцовское обмундирование и книги и, хотя сам еще опирался на палочку отнял у нее чемодан и дотащил до машины.
– Ну что, Миша, - сказал Лопатин, когда они подошли к подъезду и настало время прощаться.
– Доберетесь до места службы, сообщите свою полевую почту.
– Я уже вашей дочери оставил, - чуть запнувшись, сказал Велихов, пожимая ему руку.
– Тем лучше. Надеюсь, она от меня не утаит. А я, если окажусь в тех краях, постараюсь добраться до вашего полка. Но, смотрю, какой вы там, у себя. Я человек любопытный.
– А я, Василий Николаевич, - сказал Велихов, - когда кончится война, постараюсь добраться до вашего дома и, если Нина Васильевна не обзаведется к тому времени супругом, наберусь храбрости и посватаюсь. Если, конечно, будет на то разрешение...