Так задумано свыше
Шрифт:
— Уверен, она могла бы стать и неплохой женой, и заботливой матерью, — добавляет Эдвин с видом человека, повторно переживающего в воображении события из милого сердцу прошлого. — И я любил ее… Да-да, любил.
Можно подумать, я доказываю обратное! — нетерпеливо думаю я.
— Своеобразной, спокойной любовью, — произносит Эдвин и на время умолкает.
Мои растерянность и гнев переливаются в сущее бешенство. Буравлю его взглядом сквозь свои чертовы очки и насилу удерживаюсь, чтобы не ударить по столу рукой или не
Приносят заказ. Эдвин берет нож и вилку и принимается ловко и неспешно отрезать кусок от какой-то коричнево-желтой лепешки. Я в свою тарелку даже не смотрю.
— Кое-кто из моих друзей считает, что я должен был всеми правдами и неправдами спасти эти отношения, — говорит Эдвин. Он грустно улыбается и отправляет кусок в рот.
Моему терпению наступает предел. Меня охватывает острая потребность причинить собеседнику боль, хоть и где-то на краю сознания я понимаю, что это жестоко, бессмысленно и низко. Впервые за все время, что мы общаемся в Лос-Анджелесе, улыбаюсь, но отнюдь не детской, а едва заметной ядовито-насмешливой улыбочкой и ненавижу себя за это, но не могу остановиться. В любом случае с минуты на минуту мы навек расстанемся, и Эдвин, даже если в первую минуту ему будет плохо, уже завтра выбросит из головы чокнутую дамочку.
— Почему же она вас бросила? — спрашиваю я беззаботным голосом. — Нашла парня получше? Или посчитала, что становиться матерью и домохозяйкой ей слишком рано? Захотела еще погулять?
Эдвина мой тон явно ставит в тупик. Он на мгновение замирает с вилкой и ножом в руках и, не спуская с меня глаз, в которых отражается недоумение, медленно опускает руки.
— Послушайте, — слегка прищуриваясь, говорит он, — если вам наскучил этот разговор, то так и скажите.
— Вовсе нет, — заявляю я, сама не зная, чего от себя ожидать. — Даже наоборот. — Потребность изысканно помучить не отпускает меня, а желание убежать отходит немного в сторону, но готово в любую секунду вытеснить другие чувства. — Мне очень интересно, продолжайте. — Откидываюсь на спинку стула, немного отодвигаюсь от стола и закидываю ногу на ногу. Будь в моей сумочке пачка сигарет, я, дабы выглядеть более вызывающе, непременно закурила бы, хоть сигаретами никогда даже не баловалась.
Эдвин внимательно смотрит на меня и не спешит возвращаться к своей невеселой истории. В какое-то мгновение мною, вопреки моей раздраженности и негодованию, овладевает страх: а вдруг он больше не добавит ни слова? Убей не пойму, чего мне нужно.
— Элисон не бросила меня, — медленно произносит Эдвин. — Мы разошлись по обоюдному согласию. Мирно побеседовали, все обсудили и… — Он на мгновение умолкает и смотрит на меня так, будто оценивает, достойна ли я знать окончание рассказа.
Замираю, стараясь ничего не выражать ни движением, ни словом.
— Все дело было в том, что Элисон не устраивали мои странности, —
Немного наклоняю голову набок. Вот это уже по-настоящему любопытно.
— Она долго терпела, но потом не выдержала и обвинила меня в том, что периодами я будто отдаляюсь от нее на сотни миль, становлюсь рассеянным, перестаю уделять ей внимание… Я мог бы попытаться заверить ее, что это неправда — так поступила бы половина моих знакомых. Но я не стал это делать… — Эдвин опять печально улыбается и какое-то время молча ест.
Я о еде даже не вспоминаю, будто сижу не в ресторане, а на научном симпозиуме, где жевать дурной тон и даже запрещено. Мысли перепутались. Что он подразумевает под этим «отдаляюсь»? Почему так происходило? На что он переключался? Нет, сбегать рановато. Интересно дослушать. К чему мне это? Не знаю.
Эдвин молчит и молчит. Я, сгорая от любопытства, спрашиваю:
— Значит, вы действительно временами становились рассеянным?
Эдвин вздрагивает, будто никак не ожидал услышать подобный вопрос, и поднимает на меня глаза.
— Да, — прямо отвечает он.
— С чем это было связано? — осторожно интересуюсь я.
Эдвин усмехается.
— С одной давней историей, которая сейчас уже кажется мне прекрасной выдумкой.
У меня перехватывает дыхание, щеки заливаются румянцем. Нет, говорю себе я, боясь снова увлечься безумной идеей о судьбе, желающей нас свести, и прочих глупостях. Он имеет в виду совсем другое и сейчас расскажет что.
Эдвин смеется грустно-мечтательным негромким смехом и окидывает мое лицо странным, долгим, почти ласковым взглядом.
— Вы верите в то, что в мире есть лишь один человек, с которым тебе суждено сойтись, Кэти?
Я на миг каменею. Невообразимо! Я жила этой мыслью все эти годы, верила, что мы непременно встретимся еще раз и больше не расстанемся, а теперь, когда Эдвин завел об этом речь, чувствую себя так, будто ничего более неуместного не ожидала от него услышать.
— Верите, что все остальное — другие знакомства, отношения, даже подобие любви — лишь подготовка к этому главному? — спрашивает Эдвин, не отрывая от меня пытливого взгляда. — И в то, что существуют некие книги судьбы, в которых так прямо и отмечено: Боб — Мэри, Крис — Лорен? Эдвин — Кэтлин… — полушепотом прибавляет он, опуская глаза.
В первую секунду мне кажется, что последние два слова мне послышались или что я сама мысленно произнесла их, а Эдвин сказал что-то совсем иное. Потом с ошеломительной ясностью вдруг сознаю, что ничего не выдумала, и от растерянности, даже отчасти страха подаюсь вперед и усмехаюсь.
Когда Эдвин останавливает взгляд на моих губах и озадаченно сдвигает брови, до меня доходит, что, забыв о запрете на улыбки и смех, я допустила роковую ошибку. Замираю, ожидая под звучный стук собственного сердца, что последует дальше.