Такая долгая жизнь
Шрифт:
— Кажется, господь отнял рассудок у этого кровавого ублюдка… Я не забуду, Стронг, что вы сообщили мне об этом первый…
Проводив Стронга, премьер-министр приказал своему личному секретарю:
— Нортон, возьмите бумагу и пишите. — Черчилль зажег потухшую было сигарету, раскурил ее и стал диктовать: — «Москва, Кремль! Его превосходительству мистеру Сталину! Я получил от заслуживающего доверия агента достоверную информацию о том, что немцы, после того как они решили, что Югославия находится в их сетях, т. е. двадцатого марта, начали переброску в южную часть Польши трех бронетанковых
Когда секретарь закончил писать, Черчилль сказал ему:
— Я не отказываюсь, Нортон, ни от одного слова, которые я говорил о большевиках. Но это я должен был сделать для Англии. Теперь все в руках божьих!
ГЛАВА ПЯТАЯ
Советский пресс-атташе в Берлине Юрий Васильевич Топольков в сороковом году получил отпуск летом. 5 июля, как раз в выходной день, он был уже в Москве.
В его квартире на Софийской набережной временно поселилась дальняя родственница — не то двоюродная племянница, не то троюродная сестра, — Топольков запутался в своем генеалогическом древе. Звали ее Валя. Она тоже была из Усть-Лабинской. Окончила там школу и приехала поступать в Московский университет на физмат.
В квартире Тополькова было чисто прибрано, на окнах висели занавесочки, на столе — цветастая скатерть, которую Валя привезла из Усть-Лабинской. В кухне на печке стояла кастрюля с еще теплыми котлетами, а на столе под солонкой — записка:
«Дядя Юра! Побежала на консультацию. Приду поздно. Кушайте, меня не дожидайтесь.
Юрий Васильевич с удовольствием съел три домашние котлеты, запил компотом и прилег на диван.
В раскрытое окно доносился уличный шум: гудели клаксонами «эмки», звук их был приятным, мелодичным, совсем не похожим на резкие однотонные сигналы немецких машин. Из репродуктора, укрепленного на уличном столбе, лилась знакомая мелодия: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…»
Топольков сладко потянулся и с удовольствием подумал: «Дома…»
Проснулся он уже при электрическом свете, открыл глаза и увидел курносую девицу в пестром халатике.
— Проснулись, дядя Юра? Крепко же вы спали, даже похрапывали…
— Я похрапывал?.. Да я никогда не храплю.
— Вы совсем немножко похрапывали, чуть-чуть…
— Удивительно, я никогда раньше не храпел. Это только старики храпят…
— Что вы, дядя Юра, совсем нет. Я тоже, бывает, похрапываю. Это не от старости. Это — когда человек неудобно ляжет или нос у него заложит…
— А чего ты зовешь меня дядей? Ты же, кажется, моя двоюродная сестра?
— Не двоюродная, а троюродная. Мой отец и ваш отец были двоюродные братья, а дед мой и ваш дед были братьями родными. Их так и называли — Топольки, потому что фамилия Топольковы, и оба были высокие и беленькие…
— А ты откуда знаешь?
— Дедушку своего я помню. Правда, он был уже сгорбленный, совсем не похожий на тополек, а про вашего дедушку мне
— А фамилия у тебя какая? — спросил Юрий Васильевич.
— Какая же еще? Тополькова, конечно! — удивилась и даже как бы обиделась Валя.
— Ну, конечно, конечно. Как-то я сразу не сообразил…
— Ой, я совсем забыла, вам же письмо тетя Гаша передала.
Топольков развернул вдвое сложенный листок из ученической тетради и узнал материны каракули.
«…буде так случится, сынок, шо сможешь приехать в энтом году, приезжай, буду рада…
Ждала тэбэ еще в прошлом годе, гусей откормила, а теперь есть у нас двухгодовалый бычок. Ежели приедешь, мы иво забьем. И мясца свежего вдоволь наешься. Приезжай, ради бога, хочь на недельку, а то я все глаза уже выплакала…»
Юрий Васильевич и так собирался поехать, а письмо матери и вовсе его растрогало.
— И еще, дядя Юра, вам привет… — заговорщически, с лукавинкой сказала Валя.
— От кого?
— А вот догадайтесь!
— От отца твоего, что ли? — спросил Юрий Васильевич, хотя наверняка знал, что не от Валиного отца. Не таким тоном она говорила.
— И совсем не от отца, а от одной девушки…
— От какой это девушки?..
— От Маши. Я когда сюда ехала, она мне все уши прожужжала: смотри, говорит, не забудь, передай привет…
— Она что же, в Усть-Лабинской сейчас?
— В Усть-Лабинской, на каникулы приехала…
Закончив свои дела в Москве, Топольков стал собираться на родину. Валя, придя с очередной консультации и увидев дядю Юру, упаковывающего чемодан, не без намека заметила:
— Жаль, дядя Юра, что вы скоро уезжаете. Но я понимаю, вас ждут…
— Конечно, ждут. Мать ждет.
— Я ж и говорю: ждут… — Валя даже не пыталась скрыть своей иронии.
— А ты, оказывается, ехидна, сестричка… И почему ты опять зовешь меня дядей Юрой? Какой я тебе дядя?
— А как же мне вас называть? Юра?
— Ну, на худой конец, зови Юрием Васильевичем, а то — дядя, дядя… Тоже мне племянница нашлась…
— Так вы когда едете, завтра?
— Завтра, Валя, завтра…
Топольков не стал давать телеграммы. Матери только лишние хлопоты — встречать. Поездом доехал до Краснодара, к там — рейсовым автобусом.
Еще издали увидел он станицу, где прошло его детство. Далеко раскинулись ее домики на высоком берегу Кубани. Солнце уже пошло на убыль, когда он подъезжал к Усть-Лабинской, но по-прежнему жаром дышала желтая, недавно скошенная стерня, горячая пыль, взбитая автобусными шинами, лезла в ноздри, даже со стороны Кубани не веяло прохладой, будто это не река, а парное молоко.
Кое-где уже желтели в садах ранние абрикосы, темно-красные вишни призывно темнели в пыльно-зеленой листве. Благодать.
— Остановите, пожалуйста, — попросил Топольков водителя, увидев знакомого, матушкиного соседа кузнеца Никиту.
— С прибытием вас, Юрий Васильевич! — Кузнец почтительно снял картуз. — А матушка ваша на базар в город поехала, кислое молоко продавать.
— Разминулись мы, значит. Здравствуйте, Никита Фомич. Жаль…
— Да вы не печальтесь, она скоро возвернется, а Люба, сестренка ваша, должна быть дома…