Такая долгая жизнь
Шрифт:
В пятнадцать тридцать — типография. (С заведующим отделом посмотреть оттиски плакатов к выборам в Верховный Совет СССР.)
В шестнадцать тридцать — митинг на закладке мемориала Джузеппе Гарибальди.
В семнадцать пятнадцать — на машиностроительном заводе испытание нового мотоциклетного двигателя.
Михаилу вспомнилось, как он с членами бюро горкома стоял на трибуне 1 Мая.
По Ленинской лихо проехали три новеньких мотоцикла с колясками, собранных на механическом заводе. Мотоциклы блестели на солнце никелированными
Дальнейшие испытания показали, что в серийное производство мотоциклы пускать еще нельзя: слабоват мотор. Производство мотоциклов имело оборонное значение. Все работы, связанные с этим, Путивцев держал под контролем.
Мотор реконструировали, уменьшили камеру сгорания. Долгое время не удавалось получить качественной отливки блока цилиндров: через несколько часов работы на зеркале цилиндров появлялись небольшие раковины. Довольно сложными оказались изготовление маховика, балансировка. И вот сегодня испытания…
На механический завод Путивцев приехал с небольшим опозданием (митинг на закладке мемориала затянулся).
Мотор уже работал на стенде. Собравшиеся были настолько увлечены, что не заметили появления в цехе секретаря горкома.
— Нагрузку! — скомандовал начальник цеха.
Механик выполнил распоряжение — нагрузка возрастает. Одна, две, три лошадиные силы… Четыре, пять, шесть! Все так же ровно гудит мотор, слышатся монотонные выхлопы!
— Работает! Работает!
Шесть сил была проектная мощность мотора.
Только тут заметили Путивцева. Возбужденный, радостный, как и все, он стал пожимать руки токарям, слесарям, механикам. С начальником цеха и директором завода обнялись…
Поздно вечером, возвращаясь домой, откинувшись на спинку сиденья, он расстегнул ворот косоворотки. Душно! И снова подступило к горлу: «Нет больше Орджоникидзе!..»
Дома, вся в слезах, его ждала Фекла.
— Что еще случилось? — спросил Михаил.
— Максим!.. — И Фекла снова заплакала.
Максиму Путивцеву, как хорошему производственнику, дали путевку в санаторий. Он пошел на медицинский осмотр, чтобы оформить курортную карту, и рентген обнаружил у него в правом легком каверну.
«Вот уж, как говорят в народе, пришла беда — отворяй ворота», — невольно подумалось Михаилу.
Тяжело было все эти дни на душе у Михаила Путивцева. И было еще какое-то смутное ощущение, предчувствие, что ли, того, что беды на этом не кончились.
В пятницу позвонил Ананьин. Начальник городского отдела НКВД, старый чекист, третий месяц лежал в больнице с грудной жабой.
— Надо срочно увидеться, — сказал Ананьин официальным тоном. — Я сейчас подъеду.
Он прибыл минут через десять.
— На металлургическом заводе вылазка скрытых троцкистов! — сказал
— Каких троцкистов?!
И Ананьин рассказал, что на собрании по выдвижению кандидатов в депутаты Верховного Совета выступил секретарь заводского комитета комсомола Устинов и стал произносить троцкистские лозунги. Митрофанов — предзавкома — повторил их в своем выступлении. А секретарь парткома Хоменко, вместо того чтобы сразу дать решительный отпор троцкистским вылазкам, промолчал.
— Ну, с Хоменко ты разбирайся сам, в партийном порядке, а на Устинова и Митрофанова мне нужна твоя санкция на арест! — заявил Ананьин.
— Ты что? В своем уме? Митрофанов!.. Санкции я тебе, конечно, не дам, пока сам не разберусь, — твердо сказал Михаил. — Но говорю тебе заранее: Устинова я не знаю, а что касается Митрофанова… У тебя, видно, неточная информация.
— Информация у меня точная! И если сейчас мы их не арестуем, они уйдут… Ты понимаешь, что это будет значить и для тебя и для меня?
— Кто уйдет? Митрофанов? Да он, можно сказать, родился на заводе!.. Нет! Тут сплеча рубить нельзя, один вот товарищ на днях мне как-то сказал: «Лес рубят — щепки летят!» Нет! Человек — не щепка!
— Ну, смотри! Не пожалей потом, — сказал Ананьин. — Обо всем этом я обязан известить краевое управление… Я не хочу разделять ответственность, а вернее, безответственность вместе с тобой!
Когда Ананьин ушел, Путивцев вызвал помощника.
— Хоменко, Митрофанова, Устинова с металлургического — срочно ко мне! Да скажи Хоменко, пусть захватит протокол последнего собрания! — уже вдогонку крикнул Михаил Афанасьевич.
Вскоре позвонил Хоменко:
— Что случилось?
— Приедешь — узнаешь. — Путивцев повесил трубку.
Сначала он поговорил с Хоменко и Митрофановым. Они рассказали: да, было собрание. Выступали рабочие. Потом предоставили слово Устинову. Он говорил об успехах социалистического строительства и об участии в этом строительстве комсомольцев и несоюзной молодежи. В конце речи он сказал: «Иудушка Троцкий когда-то назвал молодежь барометром партии! Так вот этот барометр показывает недобитым врагам Советской власти — троцкистам — бурю!»
Митрофанов в своем выступлении поддержал Устинова: «Тут наш комсомольский вожак верно сказал насчет барометра: никакая сила не может оторвать нашу славную молодежь от партии и ее великих дел!»
— Дай протокол! — потребовал Путивцев.
В протоколе ни слова не было о «барометре».
— Так это же протокол, не стенограмма, — оправдывался Хоменко.
— Ну уж это надо было записать! — начиная злиться, сказал Путивцев. — Раз уж вы ударились там в теорию, надо было записать слово в слово. Выступление Устинова не было написано заранее?
Хоменко пожал плечами:
— По-моему, нет. Говорил он не по бумажке.
— Пригласите Устинова, — распорядился Михаил Афанасьевич.