Шрифт:
ПЕРЕД СВАДЬБОЙ
В нижнем течении Кубани, среди лиманов и зарослей камыша, затерялась станица. От небольшого пятачка тянутся тоненькие паутинки улиц. То здесь, то там из-за плетней выглядывают подслеповатые хатки. За полями прячутся хутора. Обходя стороной болотистые низины, станица расползлась на многие километры, залезла в степи, плавни, к реке Протоке.
Ночь. Тишина. Чуть потрескивают от жгучего мороза деревья, да изредка всхлипывают собаки.
В морозную накипь стекла осторожно скребется чья-то рука. Надежде кажется, что это Андрей
Надежда проснулась от собственного крика и ошалело всмотрелась в темноту. Стол. Скамья. Большая деревянная кровать. На печи сладко посапывает дочь.
– Так это был только сон, – вытирая со лба пот, подумала она.
Вдруг до ее слуха вновь донеслось легкое постукивание. Надежда сбросила ватное одеяло, ежась от холода, ступила в калоши и подошла к окну.
– Кто там? – тревожно спросила она.
– Свои, мамо, свои…
Женщина открыла в настывшие сенцы дверь, откинула липкий от мороза крючок и бросилась навстречу вошедшему.
– Митя! Сынок!
– Чужих нэма? – тихо бросил он.
– Ни… Ти вражьи души шастають тильке днём… Ночью бояться: камыши близко… Ходим, сынок, в хату!
От свежего воздуха затрепетал чахлый огонек лампадки, побежал светлячками по задумчивому лику Божьей Матери, запрыгнул на чернеющие предметы и спрятался где-то там, в самом углу, за большой русской печью.
– А у нас, мама, все по-старому, – улыбаясь, заметил Митя.
– Дэ там… – грустно вздохнула Надежда, заботливо усаживая сына за стол. – Лютують… За вас боюсь… Любку на печи душу, сажой мажу, шоб прокляти не кинулись… – ласково перебирая Митины волосы, горько проговорила она. – На батька ты, сынок, похож: такий и вин був… Чернобровый. Кареглазый. Высокий и сильный… Не пущу тебэ с хаты. Заховаю…
– Ни, мамо, – усмехнулся Митя. – Меня не удержите. Не хочу погибать… Наши близко… Скоро выкурять немцев с Кубани.
– Куда ж пидешь, сынок?
– Схоронюсь где-нибудь на хуторах или в плавнях… Вот согреюсь да и перекусить бы не помешало.
– Счас, сынок, счас, родной, – засуетилась Надежда. – Накормлю и с собой дам.
Птицей кружилась мать вокруг сына. Она то заботливо подсовывала ему еду, то, вспомнив о припрятанных продуктах, вновь вскакивала и бежала в кладовку. Поев, Митя здесь же, за столом, уснул, а Надежда еще долго крестила сына и молилась о его спасении.
Мать проводила Митю на рассвете. И, хотя на пути им никто не встретился, она не знала покоя: то подходила к окну и подолгу стояла, всматриваясь в безлюдную улицу, то садилась за стол и устало глядела на дочь, то начинала месить тесто, то бежала за чем-то в сарай. Под навесом столкнулась с соседкой.
– Слухай, Ивановна, – взволнованно обратилась та к Надежде. – Шо за крик стоит?
Женщины прислушались. И в самом деле издали доносился какой-то гомон.
– Кого-то забрали, – предположила Надежда.
Вдруг из-за поворота показалась упряжка. Испуганные кони
– Ой, Боже! Шо без кормилиц робыть-то будем? – заволновалась
Надежда.
– А я не отдам, – бросаясь к плетню, решительно заявила Елена.
Прокоп Миска с трудом остановил лошадей напротив двора, накинул вожжи на сучок старой акации и любовно оглядел награбленное. На повозке лежали мешки с мукой и зерном, беспорядочно валялись отрезы различных тканей, воротники, шапки, самовары, испуганно моргали связанные куры.
Впереди, на перине, прикрытый теплыми кожухами, сидел плотный, лет сорока, офицер. Он сделал попытку встать с телеги, но был подхвачен услужливыми руками. Прокоп что-то произнес и выразительно кивнул в сторону хаты. Все весело рассмеялись.
В сенцы ввалились гурьбой, а потом бесцеремонно вломились в комнаты. Пройдя на кухню, офицер брезгливо осмотрел помещение: закопчённые печи, кучи кирпича возле них, накрытая рядном старая кровать – все вызывало у него отвращение.
– Шнель! Шнель! – торопил он солдат. – Партизанен? Ист да партизанен? – высморкавшись, обратился он к Надежде.
– Не понимаю… – сердито буркнула женщина.
Глаза её, обычно ясные и голубые, как весеннее безоблачное небо, теперь помутнели от злости.
Надежда не знала, что ей делать. Стоя в коридоре и дрожа от ненависти и унижения, она следила за оккупантами.
Грабители хозяйничали в хате. Кто-то сбросил с горища мешок муки, двое перевернули в кладовке бочку и вытаскивали из нее истошно кричащую птицу. В зале жонглировал бельем Прокоп Миска. Очистив сундуки, он бросился к Надежде.
– Одно старье! Дэ, сука, добро заховала? – насупив мохнатые с проседью брови, гневно спросил он. Не сдерживаемая заячьей губой, изо рта брызнула мутная слюна.
Надежда брезгливо отшатнулась, но Миска, схватив костлявыми пальцами за полы фуфайки, не отставал от женщины.
– Дэ, гадюка, добро закопала? – дыша в лицо перегаром, снова спрашивал он.
– На пиддашках лопата – бери и копай.
С трудом вырвалась Надежда из цепких рук и убежала на кухню.
Офицер грелся у печки. Слабый румянец появился на его бледном, обрюзгшем лице.
Вдруг на печи, за грубой, закашляла Люба. Несмотря на полноту, немец живо вскочил на стул, перешагнул с него на припечок и закричал:
– Партизанен! Хенде хох!
– Не стреляйте! Дочка моя там! Больна она! – кинулась за ним мать.
На печи, в углу, лихорадочно натягивая на себя шерстяную шаль, как испуганная птица, металась Люба.
Молящие о пощаде глаза… Дрожащие от страха губы…
На коленях гитлеровец пополз по мазанному кизяками череню, сорвал с девушки платок и что-то залопотал по-своему.
– Любка, тикай! Тикай, дочка! – закричала Надежда.
Девушка резко оттолкнула немца, спрыгнула на кровать, вихрем промчалась по комнате и выбежала на улицу.