Такая короткая жизнь
Шрифт:
Опомнившись, офицер ударом кулака свалил Надежду и выскочил во двор. По следам добежал до ерика и долго стрелял по заснеженным зарослям. Перейти через шаткий мостик он не решился: канал был глубок, берега обрывисты, а виднеющийся вдали камыш пугал его неизвестностью.
До весны Люба скрывалась на хуторе у тетки Марфы. Однажды ее разбудила приглушенная канонада: где-то за Протокой шли кровопролитные бои. Девушка до утра не сомкнула глаз: ее тянуло в станицу… Она думала о тех, кто, несмотря на весеннюю
Едва забрезжил рассвет, Люба попрощалась с тётей и побежала домой.
Когда она вошла в хату, то увидела мать, сидящую в углу на куче соломы. Около нее, обхватив детей, Федотку, Степку и Валюшу, примостилась соседка Елена. Женщины молчали, прислушиваясь к стрекоту пулеметов, гулкому разговору пушек, вою летящих бомбардировщиков. Увидев вошедшую дочь, Надежда рванулась к ней, и ее озабоченное лицо озарилось счастливой улыбкой.
– Живая, – радостно выдохнула она. – А я тут переживаю, шоб ты по этому пеклу домой не верталась… Сидай, Люба, с нами. Гуртом не так страшно, – заботливо укутывая дочь шерстяной шалью, приговаривала мать.
– Господи, поможи нашим, – глядя на икону, перекрестилась Елена.
– А вон у тетки Польки пушку раком перевернуло, – захлебываясь от возбуждения, закричал незаметно пробравшийся к окну Федотка, на его бледном лице мелькнуло подобие улыбки.
Елена легко, словно перышко, подхватила сынишку и посадила его рядом.
– Горе мини с дитямы, – пожаловалась соседка. – Голодуем: все вычистили, гады… Ото шо ты, Ивановна, дашь, то и наше.
– Я, кума, научена тридцать третьим… Шо могла – все закопала.
Притихший было Федотка, увидев увлекшуюся разговором мать, вновь прилип к дребезжащему стеклу и заверещал тоненьким голоском:
– Ой, коняку убыло! Задрала, бедна, ноги и лыжить! Мамо! Крестна!
– позвал он женщин. – Вы ховаетесь, а люди по улице ходють!
По улице двигалась подвода. Утопая в грязи, кони еле тащили ее.
На телеге среди мешков съежился Прокоп Миска. Стараясь быстрее выбраться из станицы, он то и дело стегал взмыленных лошадей и затравленно озирался. Особенно раздражала его жена, упрямо следовавшая за ним. Когда она в бессильной злобе хваталась за арбу, тщетно надеясь удержать мужа, то Прокоп со всего размаху стегал ее батогом. Обожжённая ударом, женщина валилась в грязь, но потом разъярённая поднималась, чтобы выплеснуть на мужа накопленную за долгие годы злость:
– Изверг! Предатель! Опозорыв, гад, и бежишь! – рыдая, орала она.
– Ненавижу! Шоб ты сдохла, зараза… Отвяжись: пристрелю… – размахивая батогом, пугал её Прокоп.
Именно в ней, своей жене, искал он причину своей неудавшейся жизни. Что принесла она ему? Кучу детей. Бедность. Глупо прожитую жизнь. И только с немцами чувствовал себя счастливым: брал, что хотел, спал с кем хотел, его боялись. Теперь же всё для него рушилось, и он ненавидел весь
– Ох, ружья нэма… Убила б паразита, – с ненавистью произнесла
Елена, глядя на бегство полицая.
– Раз Миска тикае, значит, конец фашистам… Нажрались нашего кубанского хлиба, – глядя вслед удаляющейся арбе, тихо сказала Надежда.
Еще стонала от разрывов земля, а уже из хаты в хату неслась весть: наши в станице! Эту новость женщины узнали от соседки Натальи.
– Вы знаете, бабоньки, – весело тараторила она. – Наши уже у школы, и у мельницы, и на хуторах. Побежим на пятачок!
– Шо мужичка захотелось, – насмешливо бросила Елена. – А если
Сергей с войны вернется? Спросе, дэ дитенок еще один взявся? Шо отвечать-то будешь? – с осуждением глядя на ладную фигурку соседки, ворчала она.
– Не порть настроения, – горько промолвила Наталья. – Два года прошло, и ни весточки… А я женщина… Да и шо ему дитя помешае? – дерзко сверкнув глазами, усмехнулась она. – Ну вас, монашки скучные… Разве не интересно? Наши пришлы! Чула, у Дашки Горбихи мужик вернувся… Був в разведчиках…
Наталья говорила так, что ее голосок то журчал, как весенний ручей, то звенел звонкой песней жаворонка.
– Я, Наташа, – словно оправдываясь, заговорила Надежда, – буду ждать сына дома. А Люба нэхай с тобой пойдет. Посмотрит – и нам расскажет.
Станица поразила Любу: будто ураган пронесся по её улицам: всковырял землю, с корнем повырывал деревья и расшвырял их.
В центре был тот же непривычный беспорядок. Поваленные деревья.
На огромной акации повисли чьи-то останки. У ерика стоят облепленные грязью танки и пушки, нагруженные телеги и машины. Возле них деловито суетятся солдаты и офицеры.
Вдруг кто-то сзади закрыл Любе шершавыми ладонями глаза и произнес:
– Угадай… кто?
Девушка дернулась вперед, пытаясь вырваться, но это ей не удалось.
Терпкий запах пота, бензина, табачного дыма и еще чего-то незнакомого ударил ей в нос.
– Отпустите меня: я вас не знаю, – обиделась Люба.
Ладони разомкнулись – и она увидела возмужавшего двоюродного брата Ивана. Наверное, улыбка не покидала его в это утро. И шапка, лихо сидящая на голове, и кучерявый, выбившийся чуб его, и даже нос, победно поднятый к небу, – все было радостным и счастливым.
– Вот ведь повезло… Ну, и повезло же мне… – шумел Иван. – В родной станице я, дома… А как там тетя Надя? А мать моя жива? – не дожидаясь ответа, расспрашивал он.
– Матери живы, а батьки…
– Эх, война… Смерть и увечья… Насмотрелся… – зло выговорил
Иван. – Вот раненых привез и на передовую… Передай моим, что я тут. Если удастся, забегу к ним повечерять…
– Тебя и сейчас могут угостить, – засмеялась Люба, указывая на толпу станичан.
– Солдатики! Кому борща? Нашего кубанского борща, – предлагала чернобровая казачка.