Такая короткая жизнь

Шедогуб Зинаида

Наталья, но её тут же сердито оборвала Елена:

– Тут горе, а тоби все хаханьки…

Надежда слегла. Теперь днями она лежала на кровати, не в силах подняться. Игнат присылал врачей, они осматривали больную и выписывали каждый раз новые лекарства, но женщине становилось всё хуже и хуже.

Силы покидали её. С трудом приоткрывала веки, редко разговаривала, отказывалась есть. Когда ей становилось чуть лучше, приподнималась и смотрела на посетителей скорбно и виновато: она боялась своей беспомощности, не хотела быть

никому обузой, поэтому перестала бороться за жизнь. Иногда лежала так тихо, что всем казалось, что она умерла. Тогда подносили к её губам зеркало, оно запотевало. Но Надежда ощущала, как коптит лампадка, слышала, как плачут зажжённые подругами свечи, улавливала шёпот людей:

– Помирае…

– Не, мучается, бедна, а Господь её не забирае…

– Надо положить на землю, шоб отошла: тело просе земли…

Но эти разговоры уже не волновали её, и только прикосновение дочери выводило Надежду из забытья: сердце вновь начинало учащённо биться, хотелось жить, и она просила:

– Не плачь, Люба… Приведи скорее Машу: хочу попрощаться…

Больная умолкала, потом вновь просила привести к ней внучку.

Маша знала, что её ждут, но не могла заставить себя пойти к умирающей: было страшно. Наконец, преодолела страх. Когда переступила знакомый порог и справилась с волнением, увидела обложенную подушками бабушку, её виноватую грустную усмешку, её всё понимающие глаза.

– Родная, я так тебе ждала… Ты ж у менэ одна…- прошептала

Надежда, и её глаза блеснули слезой.

– Как я могла трусить, – мысленно укорила себя Маша и, пытаясь оправдаться, вслух произнесла:

– Я ж, бабуля, борщ сварила, калиновый кисель… Вас сейчас накормлю – и Вы поправитесь… – она зачерпнула чайную ложку киселя, но Надежда улыбнулась и отрицательно покачала головой:

– Не хочу, а когда-то я его любила…

– Бабуля, потерпите: скоро стану врачом и Вас вылечу…

Маша говорила и понемногу сама начинала верить, что именно она спасёт бабушку от смерти.

Сначала Надежда внимательно слушала внучку и кивала головой, но вскоре обессилела и, как ни напрягалась, стала всё чаще подкатывать глаза: она на мгновение проваливалась в неведомый мир, а потом усилием воли возвращалась к жизни. Наконец, поняв тщетность своих усилий, попросила дочь:

– Люба, уведи Машу, побереги дитя…

Надежда приложила к губам белый носовой платок, с удивлением увидела на нём сгусток крови и опять виновато улыбнулась. У неё ещё хватило сил проследить за тем, увели ли внучку. И только тогда, когда девушка вышла в сенцы, больная вновь подкатила глаза.

Сопротивляться смерти не было сил: её уносило куда-то вдаль, и было одновременно и страшно, и приятно. Её душа неслась туда, куда её звал Андрей.

После похорон Игнат чувствовал себя отвратительно: раскалывалась от боли голова, росло недовольство собой. Почему не попрощался с тёщей? Почему не попросил у неё прощения? Ведь он её уважал.

Чтобы снять раздражение, выпил и теперь, сидя за столом, пытался поговорить

с женой, наладить с ней отношения, но она молча подавала ему еду, наливала водку, уклоняясь от его рук и не отвечая на вопросы. Это выводило Игната из себя, он с трудом сдерживался, чтобы не схватить, не сжать, не ударить…

– Хорошую она придумала мне казнь,- злился мужчина. – Молчит, словно я не человек, а камень.

А ему так хотелось поделиться с ней своей болью, рассказать, как трудно быть председателем, как он устал от команд сверху: что и сколько сеять, сколько сдавать государству. Он чувствовал себя подневольным.

– Лакей,- презрительно думал Игнат. – А дай мне волю – моё хозяйство стало бы лучшим на Кубани. И колхозники меня не любят, втихомолку кличут бешеным. Дома ад. Одна радость – Маша…

– Дочка, иди сюда! – позвал он.

Вышла из спальни девушка, красивая и стройная. Большие синие глаза смотрят смело и дерзко, на губах застыла презрительная усмешка.

– Алкашим понемножку, – громко сказала Маша и, оборачиваясь к матери, укоризненно заметила:

– Я б на вашем месте пол-литры об столб била… Мой муж не будет пить…

– Моя ты красавица, – пытаясь обнять дочь, пьяно бормотал Игнат и, обращаясь к жене, уже по-другому, грубо и зло, произнёс:

– Не усмотришь девочку – голову оторву…

Маша, привыкшая к подобным сценам, горько усмехнулась и поделилась с родителями наболевшим:

– Учу историю и не пойму: развенчали культ личности Сталина, критиковали его, критиковали, а опять то же самое. Вот посмотрите газеты. – Она взяла с тумбочки кипу газет и стала их разворачивать.

– Хрущёв… Наш дорогой Никита Сергеевич… Наш любимый Никита

Сергеевич Хрущёв… Везде только он, его речи, его портреты, хвалебные статьи о нём. Учу: "Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме". Что-то не верится… Надо каждому быть совершенством, а люди так далеки от этого…

– Да, ты права, – поддержала дочь Люба. – Вот с такими коммунистами мы построим… – презрительно кивнула она в сторону

Игната. – Да они мать родную пропьют, какой там коммунизм… Учись, дочка, хорошенько, сдавай экзамены, поступай в институт. Уезжай отсюда подальше… Тут счастья нема!

Пантелей Прокопьевич выгнал корову на толоку и ужаснулся: луг был чёрный: за ночь кто-то распахал целинные земли, и до самого горизонта тёмной скатертью было покрыто поле. Вороны ходили по чернозёму, поедали личинок и червей.

– Вороги! – прошептал старик, и по его морщинистому лицу одна за другой покатились слёзы. Он понимал, что на этом поле уже ничего не посеют: так и будут лежать заветренные глыбы земли.

Пантелей Прокопьевич за долгую жизнь пережил много бед, но никто из его казачьего рода не опозорил себя, и теперь старик не знал, сможет ли смотреть людям в глаза.

– Сукин сын! Убью гада! – твердил он, возвращаясь домой.

Привязав Апельсину к сливе, вошёл во двор и в сердцах полосонул лозиной выходившего из дома Игната.