Такие разные люди
Шрифт:
А что тут скажешь? Ее жизнь… Ее выбор. Ее печаль.
И поэтому, когда два раза в год по большой зажиточной деревне разливалась тоскливая, рвущая душу, песня Агаши, до краев наполненная бабьим горем, бесконечным страданием да тоской, все вокруг горестно замолкали.
Долго слушали скорбную, жалостливую, переходящую то в шепот, то в истошный вопль, надрывную мелодию и лишь печально, сочувственно вздыхали:
– Горюет баба… Надо же! Ишь, сколько годов, а тоска не унимается. Рыдает
Теперь-то знали и мужики, и бабы, отчего только два раза в год поет одинокая женщина, рано состарившаяся и согнувшаяся от непосильной работы.
Два раза в год.
В поминальные дни.
В день смерти мужа и в день их свадьбы…
Понимали теперь односельчане, откуда взялась такая неизбывная черная тоска. Помнили, как ровно через год после смерти мужа она, наплакавшаяся, впервые вышла на высокое крыльцо, подоткнула длинный фартук, вздохнула, глядя на пламенеющий закат, и вдруг запела.
Так и пошло…
Годы летели… Зима корчилась снежными бурями. Весна благоухала сиренью и черемухой. Лето осыпало звездными ливнями. И снова осень буйствовала багрянцем и золотом…
А она все вековала одна. Не жаловалась никогда, безропотно тянула лямку, старательно выживала, людям улыбалась, всем помогала.
И пела два раза в год.
А соседи, как заслышат тоску, птицей подбитой летящую к небу и напрочь рвущую душу, так сразу и говорят, оборачиваясь к ее дому:
– Ишь, опять поет! Поминальный, видно, день сегодня.
И с легкой их руки песни ее так и стали в округе звать поминальными.
И плыла два раза в год песня над деревней.
Улетала за лес, чернеющий вдали, за реку, поросшую осокой, за поля…
Все выше и выше.
И чудилось заплаканной Агаше, неизменно сидящей на высоком крыльце, что идет по дороге ее муж… Молодой и здоровый, красивый и сильный, любящий и несущий счастье… И нет страшных бед, и вовсе нет одиночества, нет страха и обиды.
Есть только любовь…
И вся жизнь впереди. Вдвоем.
Навсегда.
И летела песня… Поминальная.
И плакала душа. И рвалось от тоски сердце.
Горевала сильная женщина. Тосковала чистая душа.
Ничего. Ничего…
Вот сейчас допоет она, наберется сил, скрепит сердце, сожмет кулаки и станет жить. И работать. И улыбаться…
А через полгода опять взлетит к небу поминальная песня…
Ведь, покуда мы живы, память не умирает.
И любовь живет…
Будем жить…
Страшно пахло гарью.
Смрад и копоть поднимались вверх, прокалывая своей сгустившейся чернотой белесые предрассветные небеса. Остов только что сгоревшего дома еще сильно дымился, распространяя
Ошалевшие собаки метались по сгоревшей за ночь деревне, то злобно рыча, то жалобно воя. Чуть поодаль сбились в дрожащую стаю овцы, чудом выведенные из уже ярко полыхающего загона.
Прямо на земле сидели потерянные, испуганные чумазые люди, тоскливо глядящие на то, что осталось от их зажиточных и крепких хозяйств. Полуголые мужики, грязные и закопченные, продолжали заливать пламя у крайней избы, опасаясь живого огня, таящегося где-то в обвалившейся кровле.
Даже траву огонь не пожалел: слизал ее, оставив лишь черные безжизненные проплешины.
Глубокое отчаяние, переплетенное с болью и страхом, витало вокруг этого места, еще вчера утром бывшего цветущим хутором.
Восемь домов, дворы, сараи и погреба – все, что вчера радовало глаз, сегодня стало грязным, вонючим пожарищем.
Срубы домов, еще тлеющие и дымящиеся, глядели на просыпающийся мир пустыми глазницами окон. Трубы печей, высоко возносившиеся к светлеющему на востоке небу, стали похожи на простертые в молитве руки…
Предрассветная тишина, нарушаемая лишь лаем перепуганных собак, мычанием не доенных коров да треском то и дело вспыхивающего пламени, повисла в онемевшей от горя деревне.
Женщины, усадив плачущих детей в стороне, ходили вокруг сгоревших домов, пытаясь спасти хоть что-то, еще не съеденное свирепым огнем.
Возле одной из сгоревших дотла изб, прямо на выгоревшей дочерна земле, сидела женщина лет сорока. Заплаканная, вся перемазанная сажей, в прожженной сбоку юбке, надетой наспех, в кофточке, разодранной по рукаву, она тоскливо глядела на то, что осталось от ее большого просторного дома, когда-то построенного отцом. Обхватив голову руками, она тихо плакала, тоскливо качаясь из стороны в сторону, и все шептала и шептала бледными губами:
– Господи! Да что ж это такое? Да как же? А? Что ж делать теперь? Как жить?
Все, что они нажили с мужем за многие нелегкие годы: посуда, мебель, вещи, документы – все-все сгорело в этом аду.
Вдруг, словно что-то вспомнив, женщина вскинулась к небу и, просветлев лицом, оглянулась, горестно всхлипывая и вытирая подолом юбки лицо.
– Ох, боже… Глупая я, глупая! О чем горюю, бестолковая! Слава богу, детей спасли, всех успели разбудить и вывести. Ой, спасибо, – она истово перекрестилась. – Господи, прости ты меня, неразумную!