Такой долгий и откровенный день (сборник)
Шрифт:
Как вскоре выяснилось, в своей трагедии я была не одинока. Позже, в детской поликлинике, я познакомилась с миловидной молодой мамочкой. Мы сидели рядом на стульчиках, ждали своей очереди, в руках держали одинаковые одеяльца, в которых мирно посапывали наши сыновья. Как выяснились, оба до сих пор безымянные. Девушка негодовала:
– Представляешь, они против. Все объединились против меня. «Не будем так называть ребенка», – и все тут! Нет, ну как тебе это нравится? Они, что ли, моего сына рожали? – моя соседка по очереди гневно смотрела в сторону свекра и мужа. Они отвечали ей натянутыми улыбками
Я с ней соглашалась, ведь и сама пребывала точно в такой же ситуации. Ну почему нас не поддерживают наши родные, почему бы им не пойти нам навстречу; в конце концов, мы же пережили всю эту боль, весь этот страх?! И вот в семье появился маленький человечек. Ну кто, как не мама, любит его больше всех?! Именно она больше всех желает ему добра! Почему бы к нашему мнению не прислушаться и не назвать ребенка так, как мы придумали?
Мы сидели в очереди долго, наши сыновья мирно спали, а мы все говорили, говорили. И когда моя случайная знакомая уже заходила в дверь медицинского кабинета, я опомнилась.
– А имя-то? Ты как сына-то назвать хочешь?
Молодая женщина посмотрела на меня внимательно и спокойно произнесла:
– Натан.
Я так и осталась сидеть с раскрытым ртом. Ну что тут скажешь?! Я бы на месте ее родственников тоже призадумалась.
А вот интересно, чем не угодил моей родне Павел?
После Будапешта мы продолжали с Морозовым общаться. Перезванивались, делились новостями, встречались на медицинских выставках.
И вот я получила от него приглашение на презентацию книги американского дядюшки.
– Понимаешь, сам в Москву приехать не смогу, дел невпроворот. Обидно ужасно, но ничего не поделаешь. А вы обязательно сходите!
По дороге на литературный вечер мы с мужем попали в автомобильную аварию. Не то чтобы страшную, но машину нам помяли изрядно. И главное, пока тянулась вся эта катавасия с разборками, с милиционерами, с каким-то там специальным комиссаром, литературный вечер благополучно закончился без нас.
Морозов звонил нам из Новосибирска:
– Лен, я знаю, что народу на вечере уйма, но мои родственники вас ждут, для вас оставлены книги, прорывайтесь к ним.
– Петр Петрович, мы не на вечере. Страшно обидно, попали в аварию, в Москве страшный снегопад. И вот вместо Дома литераторов мы уже два часа стоим, разбираемся со всей этой историей на Садовом кольце. Обидно ну просто до слез.
Мой муж, несмотря на то, что машину было безумно жалко, потешался надо мной:
– Да, Лена, видно не судьба тебе американское наследство получить!
На следующее утро Морозов вновь объявился, дал мне телефон Норы и сказал, что я могу договориться о встрече.
Я позвонила сразу. На другом конце провода мне ответил молодой и очень приятный голос:
– Деточка, послезавтра мы улетаем домой, в Америку. Если у вас есть возможность приехать к нам домой, я вам буду бесконечно признательна.
– Конечно,
– Ну, если бы не очень рано, скажем, к одиннадцати. Я постараюсь к этому времени быть готовой. Если я буду без галстука, это вас не очень расстроит?
Я сразу подхватила шутливый тон:
– Безусловно, расстроит, но я постараюсь это пережить.
Мы рассмеялись, стало ясно: мы разговариваем на одном языке, нам будет легко, и уже обе ждали свидания.
Я не стала раньше времени волновать маму, решила все сначала разузнать сама. Бабушка, мамина мама, умерла давно, и это навсегда осталось для мамы тяжелым горем. Мама очень дружна с братом, с его семьей, но их родственные связи с еврейской линией были напрочь утеряны. Переживала ли мама по этому поводу? Думаю, да, но с нами она старалась это не обсуждать. Время от времени подобные темы всплывали. А что, если кто-то жив там, в Америке? Что это за люди? Какие они?
Неужели встреча с Норой сумеет пролить свет на то, что давно казалось канувшим в Лету?
Мне всегда интересно пообщаться с людьми, уехавшими из Союза. А про Нору я знала, что они уехали, когда ей было уже за пятьдесят, а ее муж был еще старше. Восьмидесятые годы. Все непросто.
После того, как принимают документы на выезд, работать ты уже не можешь. Все. Ты просто сидишь и ждешь приглашения. Когда оно придет? Через полгода, через год? Хватит ли отложенных денег или нужно будет продавать вещи? По рассказам Петра Петровича я знала, что семья Норы всех этих тягот хлебнула с лихвой. Сыну пришлось бросить институт и из комсомола уйти. Хотя все равно бы выгнали. Как заново начать жизнь в пятьдесят лет, без языка, без друзей, без привычной крыши над головой, без родного неба?
Опять же, по рассказам Петра, я уже знала, что, в отличие от многих наших соотечественников, Норе и ее семье все удалось. Они построили свою жизнь заново, они стали успешными.
Еще меня, безусловно, всегда интересуют еврейские семьи. Я потеряла связи со своей родней. Что говорить, жалею и хочется прикоснуться к жизни евреев или хотя бы заглянуть в замочную скважину.
А еще я люблю общаться с пожилыми людьми. Они не лукавят, их возраст этого уже не позволяет. У стариков есть большое преимущество перед нами. Они могут быть искренними. Им не надо рисоваться, не надо ничего из себя изображать. Они такие, какие есть.
Ровно в одиннадцать утра я стояла у старинного парадного в центре Москвы. Памятуя про галстук, я выждала несколько минут. Восемьдесят три года – возраст для женщины серьезный. Уже не все делается быстро, нужно время. И лучше чуть-чуть задержаться. Слишком ранний приход может помешать, расстроить какие-то планы. А этого мне совсем не хотелось.
В одиннадцать ноль пять я позвонила в дверь. Мне открыли практически сразу. С минуту мы смотрели друг на друга оценивающе. Нора улыбалась и молчала. Чтобы прервать затянувшуюся паузу, я сама сняла куртку, повесила ее на вешалку в прихожей и, говоря что-то незначительное, прошла в просторную гостиную. Нора опомнилась, немножко стушевалась от своей медлительности и предложила мне сесть за большой круглый стол.