Талисман
Шрифт:
Я требовала как могла. Придвинув мамину коптилку, допоздна корпела над уроками. И сразу стала получать пятерки. Но и просто, а не ради отметок мне стало интересно, листая учебники, докапываться до сути, одолеть неразрешимую головоломку задачи, красиво Люськиными карандашами или акварелью отца изобразить сообщающиеся сосуды, инфузорию, носящую милое имя «туфелька»… Особенно нравилось мне вводить усовершенствования в свой почерк. Вынести, например, как мама, над строкой в виде лихой закорючки палочку у буквы «д»…
Довольная моим прилежанием, бабушка морщила в улыбке губы. И в награду принесла
В классе тоже были замечены мои старания. Как-то на уроке алгебры, стоя лицом к доске и с радостной уверенностью постукивая зажатым в кулаке куском известняка, я вдруг ощутила — спиной — затаенное внимание класса (и конечно, тут же напутала в преобразованиях).
Несмотря ни на что, это было неплохое время… Как гордилась я, когда вслед за Магой первая в классе решила контрольную по алгебре! И как тряслась, когда бежала выполнять комсомольское поручение — делать младшеклассникам доклад о Кровавом воскресенье 1905 года (они слушали меня открыв рот). А недавно Елизавета Ивановна во всех седьмых читала мое сочинение…
Солдат узнавал про мои успехи первым — раньше мамы и бабушки. Но и в дни триумфов, когда меня переполняло торжество, глаза его смотрели с прежней строгостью. Под их неподкупным взглядом становилось совестно… нет, противно! И остальную часть дороги я добросовестно ругала себя. Но изнутри, не поддаваясь, перла хвастливая радость…
Пора, пора было расправиться с этим и другими своими пороками — завистью, трусостью, враньем. Я решила вести дневник новым своим, «взрослым» почерком.
Вечерами, таясь от мамы и бабушки, записывала туда события дня и — дотошно, по пунктам — дела, намеченные на завтра. Но скоро мне стало скучно вести дневник: писать о себе оказалось нечего, событий, собственно, никаких, а дела до смешного мелкие. Ну, зарядка, ну, завтрак… школа… И дальше, после школы, такая же нуда.
Я решила взяться за Люську: пора бы и читать, не маленькая, скоро четыре года. Люська, однако, еще не умела требовать с себя. Запомнила букву «о» и решила, что с нее хватит. Она тыкала пальцем в страницу и кричала:
— Вот «о-о», еще «о-о», вот еще…
И начинала хныкать, когда ей показывали другие буквы.
Вырабатывать характер у Люськи мне не дала бабушка. Почему это именно бабушки считаются лучшими воспитателями?
А «мой» солдат? Он многому научил меня.
А еще помог мне понять Вовку. Чем-то они были похожи — солдат и Вовка. И у солдата был не очень-то удачный, но такой же непримиримый рот, а под каской, наверное, прятались точно такие уши…
Я давно не сердилась на Вовку. Он был прав — и тогда, с Маниным хлебным довеском, и теперь, вычеркнув все, что у нас было, за одно-единственное дрянное слово, слетевшее с моих губ. Да я и сама не прощу себе этого единственного раза… Как мне хотелось сказать об этом Вовке! Но он в упор не видел меня.
А скоро сделать это стало вовсе невозможно.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
— Ли-на! Ли-на! Лина! Лина!
Что они, с ума посходили?!
Я срываюсь с места, подброшенная, как пружиной, настойчивостью общего зова. Помедлив в остолбенении, у меня за спиной ахает о парту вздыбленная крышка. С шелестом,
Врезаюсь в толпу девчонок (они, как всегда, подпирают стенку в зале).
— А? Что?
— Ха-ха-ха!
Я отшатываюсь — меня словно ударили по лицу.
— Ха-ха-ха! — девчонки хохочут еще дружнее.
На мгновение я ощущаю себя затравленным зверьком. Сколько их на меня одну? Безжалостные, чужие, они стерегут меня в прорези смеющихся глаз. Нет, теперь смотрят в сторону, в одну интересную всем точку.
Я невольно прослеживаю общий прицел и упираюсь… в Сережу.
И хотя я почти не думаю теперь о Сереже и давно поняла про него и Тахиру, я вспыхиваю вся с головы до пят.
Девчонки хохочут, уличающе тычут в меня пальцами.
— Вы… Вы… — Я готова кинуться на них с кулаками. Но вместо этого, растолкав девчонок, бегу в класс. Подлая, подлая Четвертинка, это она предала меня! Пусть старая, прошлая, но это была моя тайна, и она не смела, не смела!..
На полу между парт грудой лежат сваленные мной учебники, и я наступаю на них зло. Я жалею об одном: почему они не Танькины. С каким наслаждением я топтала бы их!
А назавтра все повторилось… И в следующие дни, стоило Сереже показаться в зале. Сам-то он, похоже, не замечал, что сделался героем дня. Но Вовка… Он, конечно, все видел и слышал. И мне было невыносимо думать, что он теперь всему поверит.
Но самое непонятное, самое гнусное была я: за ночь у меня начисто отшибало память, и я снова прибегала на крики!
Или память здесь ни при чем? И тут другое?
Я же все время жду. Жду, что девчонки хватятся меня и позовут. Вот так и позовут однажды — хором, неистово. Как кричат тому, кто нужен позарез…
Жду, что хватятся, и прибегаю.
И девчонки хохочут — визгливо, будто им щекочут пятки.
Это было похоже на прежнюю историю, с судками. Только хуже.
Но почему опять я?
Я пыталась понять и себя, и других. Почему это так — я будто тоже живу без калитки? И всякий, кому не лень, может заглядывать в мои окна. Почему в них смотрит столько недобрых глаз? А каждый воришка цепляет оттуда, что хочет, своим воровским крючком.
Или, может, это мои глаза недобры? И зря я так щурюсь на девчонок? Вот, скажем, Фарберушки… Они-то при чем? А Мага?
Я не знала, что отвечать на эти вопросы. На эти и еще на один, очень занимавший меня.
Почему именно теперь Вовка окончательно подружился с Сережей?
Широкие, отчего-то малиновые Вовкины уши взлетали за Сережей на сцену или гасли в коридоре, чтобы через минуту снова заполыхать в зале, на свету. Либо шаяли всю перемену на круглой Вовкиной голове, когда они с Сережей, подпирая стенку, вели какой-то свой серьезный разговор.
Теперь, проходя к бабушке через Сережину комнату, я видела две склоненных над столом головы — красивую, в кудрях и другую — стриженую, крепкую, со светлой маковкой набоку. Или две спины — пошире и поуже (с такими знакомыми острыми лопатками!) — у карты с флажками. Туда идешь — они стоят у карты, и обратно идешь — стоят. С умным видом обсуждают военные операции и двигают каждый свои флажки. Сережа — те, что толпятся вокруг Ленинграда, Вовка — на своей Украине.