Там, где хочешь

Кудесова Ирина Александровна

32

Прыгнула в поезд метро. Линия «Юрикамоме» — автоматизированная, без машиниста: сядешь у лобового стекла и летишь по мосту над Токийским заливом, где этих юрикамоме, озерных чаек, целые колонии. Смотришь за окно на усыпанный огнями Радужный мост — красные, белые, зеленые нити, — на ночной город, на темную воду залива — ненавидишь себя, стыдно перед Сюйти, а тошнота все стоит в горле: едва успеваешь пакет из сумки дернуть — вырвало бы на пол. Окружающие делают вид, что не видят. Наверно,

думают: перепила.

Запах. Преследует этот запах. Галлюцинация какая-то — показалось, что в лифте странный знакомый запах, и — вспышка: подсобка с велосипедами и колясками, там нет вентиляции, душно, спертый воздух, слегка заплесневелый. Неоткуда взяться этому запаху в лифте токийской высотки, но — он уже схватил, липкий ужас. Не вырваться наружу, тело зажато между стенкой лифта и другим — чужим — теплым, дышащим, настойчивым. Тело, вспомнившее боль в запястьях, велосипедную цепь на щеке, и ту, другую боль; и самое, самое мерзкое — капли чужого пота, падающие тебе на лицо, пока ты плачешь.

Дома достала из ящика стола канцелярский нож. «Только вскрытый нарыв может зарубцеваться!» — а что делать, когда ты — целиком — и есть этот самый нарыв? Ведь думала, что — всё, всё прошло. Откуда этот гадкий запах, этот клейкий страх? Эта боль, этот стыд и ненависть к своему телу… Ревела, водила лезвием, смотрела, как красные капельки выступали, будто роса.

33

— Я тогда поняла, что не смогу быть с ним, ни с кем из нихне смогу. Не хочу. Не могу. Знаю, что не все они, как… Все равно. Не могу. Поняла, что всегда буду одна. Мне казалось, я стала жить в будущем — но нет, прошлое за спиной стояло. А я сама была нигде, меня не было. Из этого виража я выйти не могла.

— А… дед?

— Дед, может, и догадывался о чем-то, но в Японии не принято в душу лезть. Я ведь долго была уверена, что виновата в смерти отца, что «продала» его за сосиски с картошкой фри в столовой. Считала, Кристоф появился, потому что мой ангел от меня отвернулся. Глупости. Ангелы не отворачиваются. Они прощают.

— Тем более что и прощать-то не за что.

— Да… думаешь, я сама сообразила? Черта с два. Мне Ори это долго и терпеливо внушала. И однажды я проснулась и поняла — свободна. Свободна от чувства вины. И, может быть, от прошлого.

34

Марине такая Ори не помешала бы. Старше и умнее. Она была с Айко каждый день, четыре года подряд. Без нее, может, и не сумела бы Айко пробиться. Не узнала бы, что жить в настоящем — возможно. Не захотела бы в нем жить.

— Это ее история — про корзины и запах сакуры.

Марина наконец оторвала взгляд от потолка:

— Ты же сказала: «Там, где я, нет запахов».

— Нет. — Айко головы не повернула. — Ори ушла и унесла с собой все запахи.

— Почему?..

— К мужу вернулась. У них был

общий ребенок, дочка. Иногда Ори забирала ее к нам. Я рисовала ей… Из-за дочери Ори опять сошлась с мужем. Простила ему многое. И сказала, что это ее последний шанс построить нормальную жизнь. А у меня было чувство, что она — мой последний шанс.

— Муж не хотел, чтобы вы встречались?

— Он ревновал очень. Да незачем было хотеть или нет. Между Токио и Сендаем, где они живут, триста километров. Поезда ходят быстро, но… ни к чему это.

Марина облокотилась о подушку.

— Айко, посмотри на меня.

— Ори ушла, а через полтора месяца умер дед. Просто не проснулся. — Айко оторвала взгляд от потолка, но на Марину не перевела. — Это случилось два года назад, мне казалось, я все потеряла. У меня так мало было — два любимых человека, и они ушли. Пустой дом… и это длилось, длилось. А потом я получила письмо с твоими рисунками.

Айко, казалось, сделала колоссальное усилие — перевела глаза на Марину.

— И мне стало легче.

Марина молчала.

— Письмо с живыми рисунками. — Айко снова отвела глаза. — Я ведь из-за тебя сюда прилетела. Поедешь в Токио?

35

Белый шрамик на ключице. Тянешь с плеча шелковую ткань, и выглядывают другие — короткие, неприметные, у каждого — своя история, которую не надо знать. Тихий свет небесной лампы, синие ирисы.

— Ноги замерзли…

— Ныряй под одеяло…

Марина скидывает джинсы, кофту. Май, а ночью прохладно. Под одеялом — царство шелка. У Айко маленькие горячие ступни, прячешь в них свои «ледышки», сплетаешь коленки — так уютно сразу.

Нет ни прошлого, ни будущего. Ты здесь и сейчас.

Марина кладет руку Айко на живот, скользит по ребрышкам. Будто птичку, пестрого зимородка, стискиваешь, только ну очень большого. Хочется оградить его от всех кошек мира. Гордая неосторожная пичужка…

Марина касается губами шрамика на ключице, кладет голову на Айкину подушку, ныряет носом в ее волосы, пахнущие разнотравьем. Айко улыбается, не открывая глаз, — как если бы все силы израсходовала на этот разговор. Да, наверно, так и есть.

— Ай, а когда в Токио сакура зацветет?

— Отцвела уже в начале апреля…

— Теперь год ждать!

— Да это все туристическая романтика, — Айко поворачивается, прячет лицо у Марины между шеей и плечом.

— А как же ханами, праздник любования цветами? Я слышала, вся страна следит за тем, как сакура зацветает, сперва на юге, а потом через весь остров волна идет…

Марина переходит на шепот. Айко отвечает тоже тихо: сонное чириканье.

— Цветение сакуры — повод для пьянки. Японцы в пять утра места под деревьями занимают — спят в костюмах-галстуках на циновках. Если хочешь по службе продвинуться — выпей с начальником под цветущим деревом…