Там, где хочешь
Шрифт:
Острый почерк… На штемпеле — дата ее рождения. Странное совпадение.
14
Полгода как Дмитрий обосновался в мастерской. Комнатушка на последнем этаже жилого дома в Чебоксарах казалась раем, хоть и без центрального отопления. Но рай и таким бывает — когда сбежишь из глуши-деревни, из-под надзора матери, вечно всем недовольной, и особенно тем, что денег в дом не носишь. Открываешь холодильник, и раздается вопль: «А ты туда что-то клал, чтобы брать?» Иной раз и не кормила. Или так — шарахнет на стол тарелку: «Жри, Пикассо!» Работал кое-где кое-как, денег хватало только на краски и холсты.
Под давлением матери попросился на свежевыстроенный Чебоксарский хлопчатобумажный
Тут, летом плавясь от жары, а зимой окопавшись возле обогревателя, Дмитрий писал. Он сошелся с Храпуновым, школьным учителем рисования, на славу великого живописца не притязавшим и не создававшим конкуренции. Более того, Храпунов подавал идеи, иногда безумные, но тем и интересные. Так, завидев в мастерской среди портретов, натюрмортов и пейзажей футуристическую картину, он выволок ее к свету, повторяя: «Наконец! Наконец-то!» По его разумению, черная луна на красном фоне и странные мрачные здания с кривыми окнами были как раз тем «искусством», которое «должно открыть многие двери». «Да я просто так нарисовал, — отмахивался Дмитрий. — Было настроение». Храпунов кипятился: «Ты дурак! Это твой шанс! Пейзажи любой выпускник художки малюет, а это — самовыражение!» Полтора года назад, зимой 1967-го, докатилась от Москвы до Чебоксар история с выставкой художников-нонконформистов, не продержавшейся и дня, но замеченной публикой. За январское воскресенье около двух тысяч человек увидели картины неформалов. У Храпунова в столице жил дальний родственник, который был знаком с типом, вхожим в дом к Оскару Рабину, участнику скандального вернисажа 1967-го. Идея Храпунова была такова: нарисовать с десяток футуристических картин, сделать с них фотоснимки — чтобы холсты не тащить — и отправиться в Москву, к Рабину. Посмотреть, что он скажет. Хорошо бы в их Лианозовскую группу войти. А там, глядишь, выставки, горькая слава бунтующего против системы артиста… «Вылет с комбината», — продолжил Дмитрий. «Тебе что важнее — зад начальника отдела кадров малевать или признание?!» «Мастерскую отберут», — задумчиво произнес Дмитрий. Но уже знал — в Москву поедет. Потому что Рабина знают, а его нет. А он лучше Рабина. Надо только собраться и еще картин нарисовать. Нонконформистских.
Вся жизнь его в тот день полетела под откос.
15
Оскар Рабин оказался худым приветливым человеком с бритой головой и в больших круглых очках. Дмитрий стеснялся, пил чай, отказавшись от вина, разглядывал столетний иконостас два с половиной метра в высоту. Тоже — рай. Сюда, в трехкомнатную квартиру на «Преображенке», семейство Рабина перебралось из лианозовского барака, где ютилось в комнате настолько сырой, что обувь покрывалась плесенью: барак когда-то строили для заключенных — прямо на земле, без фундамента. Слушая Рабина, Дмитрий подумал, что ему тоже недурно бы какие-нибудь мытарства пережить, для «биографии». Хотя мать-самодурка, холодная мастерская, провинциальная жизнь, работа на комбинате — все это не сахар.
— Вам надо показать свои работы Костаки.
Дмитрий очнулся. Костаки?
— Коллекционер, грек, живет в России, в канадском посольстве работает. По-русски говорит свободно, женат на советской… Как-то пришел ко мне в барак, выбрал две картины — спрашивает: «Сколько?» Я растерялся, выдавил: «Пятьдесят рублей… — и добавил: — Если для вас дорого, то я готов уменьшить цену вдвое».
Пятьдесят рублей! Начальник отдела кадров куда меньше платит.
— А он отвечает: «Ваши картины, дорогой мой, стоят гораздо дороже. Я не очень богат, но дам вам по сто рублей за каждую». На радостях подарил ему третью…
В эту минуту раздался звонок в дверь. И вошла Лидия.
16
На
И потом, только потом было ее лицо. Вылитая Анук Эме, от которой он потерял голову в день, когда повел какую-то девицу на премьеру «Мужчины и женщины» Клода Лелюша. Те же распахнутые брови, ресницы бархатистые, прямой нос. Жесткое выражение лица — ему это нравится. Но прическа не как у Анук, а модная бабетта, высокий начес из кофейного цвета волос.
Лидию привел вертлявый антипатичный тип. Но выяснилось, что он ей никем не приходится, так, приятель. Она стюардесса, интересуется неформальным искусством. «Не все sky girls— безголовые красотки, — Лидия игриво посмотрела на Оскара Рабина и добавила: — Всё неформальное меня пленяет. В жизни только одна вещь должна укладываться в рамки…» «Какая?» — улыбнулся Рабин, и Дмитрий внезапно взревновал. «Картина», — Лидия изобразила в воздухе прямоугольную раму, глядя Рабину в глаза.
В комнату вошла женщина. Рабин встал: «Валентина, моя жена». Лидия кинула на женщину короткий прохладный взгляд, повернулась к Дмитрию. Он все еще смаковал эти два слова, произнесенные с английским прононсом: sky girl,небесная девушка.
— А вы тоже художник или… так?
Дмитрий дергал из кармана фотографии картин, никак не мог вытащить.
17
Почему она сделала ставку на него? В Москве не нашлось молодых, свободных и талантливых? Впрочем, Лидия нечасто бывала в столице — мать с сестрой жили в Рязани, и после полета она ехала домой отсыпаться, чтобы снова исчезнуть на несколько дней. Может, поверила в то, что нестандартные опусы (намалеванные за две недели) вытащат провинциала на поверхность? И ее вместе с ним…
Лидия усиленно учила английский — хотела прорваться на международные авиалинии, хоть и непросто это: помимо медкомиссии и экзамена по иностранному языку сто собеседований пройти надо — в парткоме, в политотделе, у секретаря парторганизации и еще Министерство гражданской авиации должно утвердить твою кандидатуру. Конечно, можно было бы охмурить иностранца и поднырнуть под железный занавес благодаря Джону, Тому или Николасу. Но иностранцы в Союзе кишмя не кишат, да и работа такая, что только с пилотами и остается время романы крутить.
Она приехала в Чебоксары в начале осени, уже холодало. Дмитрий гордо показывал ей Волгу, строящуюся ГЭС, и Лидия посмеивалась: «Ты патриот, что ли?» Ей, мечтавшей жить в Париже или в Лондоне, Дмитрий не решался ответить, что — да, патриот. Он любит эти просторы, эту неторопливую реку, он всю жизнь прожил в деревенском доме, носил воду из колодца — наклонишь жестяное ведро над лицом, и ледяная водица плеснет в рот, сведет зубы холодом. Он без конца может рисовать церкви, холмы, деревья, поваленные ураганом. И надуманные футуристические штучки ему до лампочки. Но как он мог заявить такое женщине, которая именно из-за этих картин поверила в него?
В мастерской Лидия включала обогреватель, сбрасывала одежду, забиралась на кровать, но к себе не подпускала — и он рисовал ее, как некогда Амедео Модильяни — Ахматову.
Ей было скучно молчать, и она говорила. Однажды бросила, разглядывая вытянутое из подушки перо:
— Через три года я рожу мальчика и назову его Вольдемаром.
Дмитрий застыл. Он хотел спросить, назначен ли уже отец Вольдемару, но не посмел. Просто как можно более равнодушно поинтересовался:
— А почему ты думаешь, что это будет пацан?