Там, где хочешь
Шрифт:
Ужасающие подробности материнской глупости однажды всплыли. А то он гадал: почему мать, которая даже в Мадрид ни разу не выбралась, вдруг подхватила двухлетнего сына и ломанулась в неизвестность, в чужую страну, зачем? Под кроватью в коробке лежат два учебника — французского языка и итальянского. Мама над ними регулярно засыпала.
Да… надо постараться, чтобы сыскать вторую такую… как бы сказать… неразумную сеньору. Понять, из каких соображений Флорентина покинула родную сторонку, трудно было бы даже психоаналитику.
96
Какая
Спать легли — отвернулась, вся в думах. Доразмышлялась до слез в три ручья. Не стал ей мешать, они явно в бельишке покопались, нашли главного урода. Надо полагать, Воробью в поездке не так комфортно было, как хотелось. Не во всем ему потакали.
Поревела, подождала реакции, повернулась, вид трагический: «Зачем я тебе?» Ответил как есть: «От тебя света прибавляется в парижской серости». Сильнее заревела, не поймешь. Правда, быстро сошла на нет. Молчали. Стал в сон проваливаться, как она заговорила. У нее, поди ж ты, страхи разные — сперва муж ушел, после любовник сбежал, адреса не оставил. С лучшей подружкой Аней тоже сложности, у них то ли любовь была, то ли дружба в художественном преувеличении. Как результат — Маринка привязаться боится (а кто не боится?), что бросят ее — боится, что не любят — боится, словом, сидит в темной комнате, а в каждом углу по мохнатому пауку размером с лошадиную голову. И углов много, комната нестандартная.
Ну и какую бумажку ей представить, чтобы знала — нужна она в этой квартире? Пошутил: «Ты тут персона номер один, тортилы без тебя сдохнут от голода». Вскинулась: «А ты? Ты не сдохнешь?» Прошло то время, вырос, панцирь черепаший нарастил. Ответил: «Я? Не-е. Просто стану чуть грустнее».
Понятно, такой ответ разве может удовлетворить? Надо ведь, чтобы руки к потолку воздевал, волосы клоками вырывал. Чем нелепее и театральнее, тем больше доверия.
Но сменила гнев на милость. Наутро принялась повествовать про разбор полетов в школе — ее и какого-то Жоэля похвалили, Марьон заставили переделывать, колумбийца Виктора отчитали… Слушал вполуха, тут она говорит: «Повтори последнюю фразу». И началось: «Не буду ничего рассказывать, тебе на все наплевать». Ни людей этих не видел, ни картинок — какое до них может быть дело? Компьютер барахлит — вот на что не наплевать. Последнее время информатика затянула. Жаль, когда в универ поступал, не подумал сунуться на факультет кибернетики — профита от такого образования побольше, чем от биологии.
Маринка забилась в свой угол, начала щеки дуть. Спросил:
— Учишься сегодня?
Молчание, затем мрачное:
— Нет.
— Дома сидишь?
— Нет.
— А куда собралась?
Не иначе как перемывать остатки костей. Дурочка, нашла тоже внутреннего врага. Воюет.
— Куда-куда. Неважно куда.
Полчаса прошло. Она сидела у себя за аквариумом, ничего не делала, просто сидела. Сказал, глядя сквозь толщу воды:
— Пустые это переживания, понимаешь?
Отозвалась не сразу. Вообще, это напоминало диалог заторможенных.
— Хочется близости.
— У тебя уже наметилась близость… с Воробьем.
Смолчала.
Вместо того чтобы сидеть и напряженно думать о близости, занялась бы делом. Нарисовала б что-нибудь, сразу полегчало бы. Продукт важен, а не переживания. Она огрызнулась:
— Тебе не человек рядом нужен, а машина!
— Просто я от себя много требую и от других тоже.
— Что ты от себя такое требуешь? Даже на работу ходить не желаешь.
Художница, голова в облаках, а вдруг берет и выдает стадную истину типа «мужик должен быть социально проявлен». Кому он должен? Разве только себе. Но с собой он без посторонних разберется, тем более без социума. На этот раз сам не ответил. Через час она ушла.
97
— Мне Катья написала!
Воробушек приятно возбужден. Знал бы, что не только ему: утром от Катьки уже два мэйла. В одном расспрашивает, что за тип этот Альберто, а в другом, вдогонку, одна фраза: «А фотка есть?» Катя такая — ей нужно все и сразу, она центр Вселенной. Может, не стоило ее подсовывать Воробушку.
— Марина, оказывается, у нас с ней двадцать лет разницы!
— Ну и что. Русских женщин разница в возрасте не смущает.
— Да?! — Воробушек обрадовался, но тотчас насторожился: — А что так?
— Ну, мужчина — защитник, охотник…
Погрустнел:
— Да у вас каменный век… Во Франции давно равноправие…
Марина поискала глазами заварной чайник:
— Ты ж не хочешь «икебану». Давай я чай сделаю?
Воробушек вспорхнул со стула:
— Я сам! У меня… заварено уже.
И продолжил, вглядываясь в темноту чугунного чайничка:
— Француженки сами не знают, чего им надо. Как моя бывшая, Вероника. Она и заботы хотела, и свободы. Желала независимой себя чувствовать, но чтобы за нее платили.
— Я слышала, француженки не любят, когда за них платят.
— Ну коне-е-ечно! — Воробушек долил в заварной чайник кипятку. — Кто ж этого не любит. Лицемерие одно.
В кухню вошла Марьон (Альберто заклеймил ее феминисткой). Конец разговора она слышала, и завязался было скучный спор, но зазвонил телефон, и Воробушек полетел в комнату.
Марьон достала сладкие хлебцы. Марина кивнула на «мадленки»:
— Давай с нами чай?
Как будто у Марьон вокруг лица была продета нитка, и эту нитку стянули, а с ней и личико, съехавшееся в гузку.
— Чай? С Альберто? Ни за что. Этот жлобяра его по десять раз доливает. — Марьон заглянула в кастрюльку на плите и снова стянула нитку: — С молоком!
— Ну да, он с молоком любит.
— Но ведь это — остатки! Видела у него большую чашку на письменном столе? Что не допьет — в кастрюльку. Потребляет это потом, с микробами.