Там, где хочешь
Шрифт:
— Во сколько вы легли, не знаю, но судя по тому, во сколько вы проснулись…
— Мсье Дель Анна, давайте вы будете говорить мне «ты»?
— Не давайте. Я ко всем на «вы» обращаюсь.
Мама Ноэля хитро улыбнулась:
— Он к тебе присматривается. Его завоевать не так легко!
Марина ответила улыбкой:
— Но вам же удалось…
И начался разговор длиной в три дня — о том, кто кого завоевывал; каким был Ноэль в детстве и какая хищница Аннагуль; как в двадцать лет Ноэль в брак сходил, о том, какая прелестная
— Мы жили на Сицилии, в Палермо. Три сестры, одна другой красивее. Мой будущий муж обосновался под Парижем, но родился в Лечче — это в Апулии, там, где каблук итальянского «сапожка». Однажды он отправился проведать семью и заехал к приятелю в Палермо… А приятель был нашим дальним родственником. Мне восемнадцать стукнуло, я готовилась в университет, но он отрезал: «Без тебя во Францию не вернусь». Он был очень красивый, старше на десять лет, такой уверенный в себе. Сейчас фотографии принесу…
Старый альбом. Двое молодых-счастливых, все время за руку. Елисейские Поля тех лет. Длинный барак («Завод моего мужа!»). Щекастый «ситроен “2 chevaux”» с круглыми фарами, с дворниками врастопырку, перед ним девочка, растерявшая половину молочных зубов, симпатяшка.
— Это Мари.
Мари, уехавшая в Мексику счастья и вдохновения искать.
— Я смотрела ей вслед и печенками чуяла: больше не увижу. Ошиблась… увидела — когда гроб доставили.
— Почему вы ее не удержали?!
— А разве можно кого-либо удержать?
Ходики тикали, показывали полночь. Мсье Дель Анна давно спать ушел.
— Вот тебя, Марина, тоже ведь не удержать было…
Пробный камушек: из Ноэля ведь слова не вытянешь. И Марина все рассказала. Даже о проблеме с видом на жительство: когда только новый брак спасет, но почему бы не расписаться — такая любовь. Мадам Дель Анна пожала плечами: «Вы так мало знакомы! А Ноэль, думаю, уже не женится».
— Тогда я уеду в Россию, и он меня больше не увидит, — Марина почувствовала раздражение. То ли оттого, что ее отношения были банально восприняты, то ли от плеснувшего: «А если и правда?»
В два часа ночи разошлись. Марина еще порисовать собиралась.
26
Стоишь на крыльце, поздно, прохладно — кутаешься в мамину шаль, а он поднимается по лестнице. После трех дней разлуки.
Ожидание. Его мама вытаскивает из холодильника ветчину и сыр, отец вопросы по работе задает. Короткие взгляды, ожидание. Но торопиться не надо — эти минуты едва ли не слаще…
И наконец — слияние: в тишине кухни — нет, идем вниз! — и падение радость, и его слова: «С тобой все иначе, чем с другими…» — и гордость, что смогла такого человека в себя влюбить, и мысль, что с Корто в постели было лучше.
27
— Окно горит…
Приехали в Нуази наобум:
Последнее, что слышала от него: «Все, что меня не убивает, делает меня еще злее». Это было неделю назад. Надо думать, сейчас окончательно озверел.
— Я поднимусь.
28
Из Америки приехала Лорен. Франсуа перевозбудился: дочь полтора года не видел. Все ждал звонка, но она только на третий день нарисовалась. Возрадовался, позвал в дом, приказал еды наготовить.
Явилась — худосочная, отстраненная, высветленные патлы висят сосульками: «Здрассьте…» Ни традиционных поцелуйчиков, ни руки протянутой. Женька выбежала, но на второе «здрассьте» Лорен не расщедрилась. Обошла квартиру, оценила. Кота потискала. Стол был накрыт — подцепила деревянной шпажкой оливку: «Пап, давай в ресторане пообедаем?» И Франсуа, не мяукнув, вмиг оделся: «У нас тут есть неплохой…» — «Давай в Париж поедем, здесь у тебя деревня». — «Конечно, конечно…» Уходя выдавила: «До свидания, мадам», — и Женьке: «Пока». Женька прошептала: «Пока», но дверь уже захлопнулась.
Франсуа вернулся вечером, злобный. Видать, Лорен время не теряла, крутила ему хвост: не дай бог на русскую завещание написал, с папеньки станется.
И вышел один из тех бессмысленных рвущих сердце скандалов, когда он орал, и она орала на ломаном французском, и ревела, а Женька, осмелевшая в последнее время, вклинивалась: «Дядя Франсуа, не кричите на мою маму!» В такие дни Франсуа демонстративно отправлялся в спальню, и через четверть часа оттуда уже доносился храп, а она, Ксеня, принималась глотать успокоительные, запивая их мартини, и после шла будить храпуна, трясти его за плечи, орать и плакать.
Чертова жизнь.
29
Корто распахнул дверь. Смотрели друг на друга. Повернулся, пошел в квартиру.
— Всё здесь, — указал на коробки у окна. — До лифта донесу, а там пускай рагаццо забирает.
Стояла посреди комнаты, как завороженная. Все было таким родным. Хотя и что-то живое исчезло… оно, наверно, в коробках… милые мелочи… но некоторые не упаковал… картинки на стенах пускай остаются… Тора… Тила… Постучала пальцем по стеклу аквариума — Тила подплыла, ощерилась. Как обычно.
Все здесь было как обычно. Так привычно. Так уютно.
— Пошевеливайся, мне работать надо, — взял коробку, понес прочь из квартиры.
И что-то заломило внутри. Не хотелось уходить, и остаться — никак. Глянула в окно — серебристая «БМВ» у подъезда. Корто зашел с непроницаемым лицом, взял еще две коробки.
Если лечь на покрывало, то почувствуешь запах крашеной ткани. Отвернула уголок: белье сменил уже.
С этого места видно луну. И «Американку в Италии» удобно разглядывать.