Там, где хочешь

Кудесова Ирина Александровна

В шкафу теперь у него каждая шмотка — на отдельной вешалке.

Хотела взять коробку — оттолкнул руку: тяжелые, «пускай макаронник хилые мышцы разрабатывает».

Курсировал туда-обратно молча. Села на кровать.

Пузатоногий столик завален бумагами. Там же осёл стоит. Осла забрать надо.

Забрать… забрать… Это ее дом. Как отсюда забирать что-то? Прошла в ванную, кинула в сумку мелочи с подставки у зеркала. Руки будто ватные. Корона исчезла.

На бордюре ванны — шампунь, индийский, на травах, с деревянной крышкой: купила недавно. Смотрела на этот темного стекла флакон, и вдруг показалось: никуда не уходила, сейчас пройду в комнату, заберусь на кровать: «Корто, будем кино сегодня смотреть?»

— Всё у лифта стоит.

Стоял

в дверях, смотрел пустыми глазами. Села на край ванны, опустила руки.

30

Коробки в лифт кое-как втащила. Не хотела, чтобы Ноэль поднимался, мало ли.

Он ждал внизу, ахнул, когда двери лифта открылись:

— Многодетная семья переезжает! — задержался взглядом: — Он тебя… обидел?

Обидел ли, заявив: «Не рассиживайся в гостях»? Выскочила из ванной — не из-за чего тут реветь, — начала кидать в пакет все, что под руку попадалось: гирлянду, фигурку Лиса из «Маленького принца», куклу из Венеции, подсвечник гжель, одноухого осла, свинью мягкую, картинки посрывала — лысо-то как стало, но так ему и надо! Вышла и хлопнула дверью.

Пока Ноэль коробки в машину закидывал, вспомнила:

— Я забыла цаплю… Жестяную цаплю.

— Да бог с ней.

— Он ее выбросит… она мне так нравится… Я сейчас.

Поймал за руку:

— Не ходи туда. Не надо.

— Я быстро…

31

Она выскочила, как укушенная. Ключи не вернула — придется замок сменить.

В ванной карликовый цунами прошел. На подставке у зеркала валялись полупустой тюбик крема и клочок ваты — так в отеле оставляют ненужное. В комнате стены облысели — картинки свои она посрывала.

Сам виноват — огрызнулся, когда она заявила: «Давай я буду тебе другом». Да о какой дружбе ты говоришь, голуба? Еще развод предстоит — мало не покажется. Отсканировал выписки с ее банковского счета — кое-что скопила. Если компенсацию потребует, будет что показать судье: в этой стране можно в одних трусах из зала суда выйти. Так и разводят мужиков.

Явилась без предупреждения, кто просил? Выставил бы ей коробки за дверь, и привет. А теперь все по новой — гнусные призраки в углах зашевелятся, худо будет, худо. Когда дверь открыл — сердце ухнуло.

Таскал коробки, считал до ста, чтобы ни о чем не думать. Ее здесь нет. Ее больше здесь нет. И не будет. В каждой коробке — память о ней. Свалил память у лифта, осталось ее саму выставить — а она уселась на край ванны, всхлипывать начала. О чем ей слезы лить-то? Об этой норе? О жизни, которая разве сахаром у нее была? Макаронник ждет, а она тут концерты устраивает.

— Не рассиживайся в гостях.

Психанула, похватала, что плохо лежало, картинки сорвала.

— Еще пожалеешь, что ты со мной так!..

Да давно пожалел. Но выживает сильнейший, только дай слабину, жизнь руки выкрутит. И что, если позволишь себе распуститься, сесть на пол, обнять ее ноги и реветь на два голоса? Кому это нужно? Как жить после? И так хреново.

Слышал, как лифт дергал дверями, закрыться пытался. Потом стихло все. Теперь было можно.

Можно снять очки. Лечь на кровать. Спрятать лицо в сгибе локтя. И рыдать — в голос, так, чтобы выкричать эту боль, навсегда выкричать.

32

Ноэль смотрел прямо перед собой:

— Я говорил, не возвращайся! Увидишь, оновстанет между нами.

— Нет, нет…

Машина катилась по дороге, и слезы катились. Марина прижимала к себе цаплю, дышала краешком легких — не хотелось дышать, не хотелось смотреть в окно, не хотелось слышать джаз, негромко игравший в салоне. Корто, ты уже прошлое.

Ноэль замолчал. Потом выключил приемник.

33

Мартини оставалось еще полбутылки. Ксения налила в стакан, выпила залпом. Непонятно, что

больше на нервы действовало: нежелание Франсуа признать, что дочери плевать на него; трусость, с которой он удрал в спальню, или этот храп. Когда в Париже жили, можно было хоть выйти прогуляться. Здесь же, за городом, — всё, клетка. Развлечение одно — работа на полставки в обувном магазине на соседней улице. В такие дни, как собака, устаешь — но это лучше, чем наблюдать, как Франсуа дома от безделья мается. Ему ничего не интересно и всё лень, поэтому раздражен постоянно. Ни в кино, ни в кафе, ни в гости его не вытащишь. Разговаривать не о чем. Когда французского не знала, думала, у него умище — на оборону ведь работал, а теперь выяснилось — скучнее только губка для мытья посуды. Началось-то все с чего? Приехал в Екатеринбург — всюду ходили, по всем подругам его протащила и по музеям, — изображал интеллектуала и своего парня в одном флаконе. Подруги одобрили: «Ну старше, зато в Париже живет, деньги есть и добряк». Добряк-с-печки-бряк… Он добряк с кем угодно, кроме домашних. Женьке с математикой из-под палки помогает — она ж его от компьютера отвлекает, и не поймешь, чем он там занят, может, чатится с какой русской из провинции… Ушла бы, но куда? И как уйдешь — каждый год надо вид на жительство продлевать, вот так едут дурехи, попадают в зависимость от местных неудачников, которых француженки не разобрали. Нет, можно вернуться в Екатеринбург, да Женьку жалко. Она уже вовсю по-французски болтает, у нее своя комната, компьютер, школа хорошая. А дома опять ютиться втроем в однушке, и район тот еще — во дворе тусуется компания — похоже, все на игле.

Одиноко. Женька неуправляемая стала, переходный возраст. Чуть что — хамит. Опустошает холодильник и с подружками в скайпе висит часами. Зайдешь к ней в комнату, стянет наушники, нетерпеливо: «Мам, ну что тебе?» И даже выйти отсюда, выйти некуда!

Глотнула еще мартини, набрала Маринкин номер.

34

Маринка сказала: «Через полчаса будем у тебя» — такое счастье.

В машине у Ноэля сиденье просторное, не то что в «мегане» у Франсуа. Поехали в город. Маринка молчала, с цаплей в обнимку.

Ноэль понравился. Что зацепило — взгляд. Этот взгляд не хотелось отпускать — смотрела в зеркальце заднего вида, ловила его глаза. Этим глазам и начала рассказывать, всё больше заливаясь хмельными слезами, о том, что муж не любит, никого не любит, кроме себя и дочери, а та — тоже никого, кроме себя… Семейка… Ехала ведь сюда — нет, не за деньгами, за теплом. За вот таким теплом, которое у Ноэля в глазах. Хоть Маринке повезло!

Приземлились в уюте итальянского кафе-мороженого «Аморино» возле Центра Помпиду. Балки деревянные под потолком, бежевые стены. Взяла «Амаретто» с миндалем и «Аморизо» с рисом. Смотрела на ангелочка на стене с рожком мороженого в пухлой ручке. Ноэль все пытался разобраться, кто прав-виноват, понять. Да нечего понимать. Как это приятно — сидеть поздно вечером в кафе, на туристов поглядывать. Спросила: «Ноэль, ты уже сделал Марине предложение? Она золотая…» Засмеялся: «Знаю!» — «Ну если знаешь, чего ждешь?» Снова засмеялся, мягко так, и стало ясно: все у них хорошо будет. Обнял Маринку: «У русских всегда все так быстро?» Разводиться ей надо поскорее.

В полночь выяснилось, что Ноэлю вставать в шесть, ехать в Лилль. Неловко вышло. На прощанье сказала: «Береги Марину», — кивнул, и опять — этот взгляд.

Франсуа прохрапел до утра.

35

День начинался с гудения пылесоса и чувства вины. Утро мадам Дель Анна посвящала уборке. Надраивались раковины, вычищались ковры, душевая кабина мылась сверху донизу, пыль преследовалась со специальным веничком наперевес. Принимать участие у Марины не получалось: к моменту ее пробуждения основной фронт работ был выполнен. Что ж поделаешь, если Ноэль колобродит допоздна. Да и ей ночью лучше рисуется.