Там, где кончается река
Шрифт:
Эбби обернулась и сказала:
— Досс, это Розалия.
Розалия была коренастой пятидесятилетней дамой, судя по всему, латиноамериканкой. Похоже, она провела немало времени на солнце. Она повернулась ко мне и протянула мозолистую сухую ладонь. Под глазами у нее висели мешки, брови начисто отсутствовали. Прибавьте к этому нос крючком, ухо с недостающим кончиком и беззубые десны.
Мы катили через город, мимо доков и огромных складов. Эбби переключала скорости и одновременно говорила:
— Мы устроили
Помещение было просторным и прохладным; из-за бетонного пола даже шепот отзывался эхом. В центре на проволоке, натянутой между двумя шестами, висел занавес, освещенный десятками самых разных ламп. Одни светили снизу, другие сверху, третьи прямо. Перед занавесом на черном коврике стоял табурет.
Розалия была в длинной темной юбке, грязном белом переднике, старых кедах (один из них — без шнурка) и мешковатой голубой блузе, какие носит домашняя прислуга. Что-то в ней поразило, хоть я еще и не понял, что именно. Просто выбило из равновесия.
Эбби усадила Розалию на табурет, что-то шепнула ей, а сама: отправилась к пульту и начала щелкать выключателями. Розалия сидела и вытирала руки о передник. Несколько минут Эбби экспериментировала с освещением.
— Что скажешь?
— Мне нравится. Но если осветить ей ноги мягким светом, будет, по-моему, то, что нужно.
Эбби повернула еще один выключатель, прикусила губу и отхлебнула воды из бутылки. Наконец она кивнула, взяла меня за руку, подвела к Розалии и сказала по-испански:
— Розалия, это художник, о котором я тебе говорила.
Женщина улыбнулась, глядя в сторону. Эбби похлопала ее по коленке.
— Досс, мои первые детские впечатления связаны с Розалией. Она причесывала меня и говорила, какая я красивая. Задолго до того, как я поняла значение этого слова. — Она повернулась к Розалии. — Все в порядке. Начинай.
Розалия расправила передник и принялась расстегивать блузку. Когда она справилась с последней пуговицей, Эбби зашла сзади, чтобы помочь. Быстро, словно боясь передумать, Розалия завела обе руки назад и расстегнула лифчик, а потом сбросила его на пол, обнаружив отсутствие одной груди.
Эбби опустилась на колени рядом с ней, погладила по плечу и сказала, обращаясь ко мне:
— Розалия покинула свою страну, когда я была еще ребенком.
Она указала на шрам, который начинался от правого соска, пересекал тело в том месте, где некогда находилась вторая грудь, нырял подмышку и скрывался на спине.
— Это сделал один мужчина с мачете. Единственная грудь Розалии свисала почти до пояса, подпираемая складкой жира. Эбби распустила угольно-черные, испещренные седыми нитями волосы латиноамериканки и позволила им рассыпаться по плечам. Они спускались до талии.
Я смотрел на Эбби. Та поцеловала Розалию в щеку и
— Розалия всегда хотела свой портрет. Я сказала, что ты можешь это сделать.
Я вернулся к холсту и сделал вид, будто раскладываю карандаши и кисти, одновременно гадая, что будет дальше. Эбби подошла ко мне, обняла и шепнула:
— Досс, смотри хорошенько. — Она закрыла мои глаза ладонями. — Не так. — Ее рука коснулась моей груди. — Смотри сердцем. Посмотри — и покажи Розалии то, что она всегда хотела увидеть. — Она взяла меня за руку. — Покажи ей, что она прекрасна.
Я взглянул на этот беззубый ужас.
— Как?..
Дыхание Эбби щекотало мне ухо.
— Посмотри хорошенько и подумай, на что тебе хочется взглянуть еще разок.
Розалия сидела на табурете и смотрела на меня. Я неловко переступил с ноги на ногу. Ладони вспотели, во рту пересохло. Что делать, когда она обнаружит, что я не могу исполнить ее мечту? Эбби ходила вокруг и разговаривала по мобильнику со своим агентом — заказывала билеты, занималась делами. Она умела делать несколько дел одновременно, чего я никогда не мог постичь. А передо мной сидела Розалия. И молча ждала.
Ей нечего было скрывать. Она сидела, вздернув подбородок, отведя одно плечо назад, и смотрела на меня искоса. В мгновение ока из сломленной и жалкой эта женщина сделалась прекрасной и величественной.
Четыре часа спустя я закончил набросок. Эбби улетела в Нью-Йорк, а я провел неделю, отделывая портрет. Эбби вернулась и позвонила мне в два часа ночи, но я не спешил. «Еще не готово». Да, я боялся. Я потратил два дня на то, чтобы нанести последние штрихи и набраться смелости, а потом, когда Эбби уже была готова выломать дверь, впустил ее и включил свет.
Холст осветился, и Эбби сделала шаг назад. Она глубоко вздохнула, села на пол и беззвучно заплакала. Я отшатнулся в тень. Удивленный. Обеспокоенный. Мне стало дурно. Эбби придвинула лампу и легонько коснулась кончиками пальцев шрама на портрете.
С дрожащими губами она повернулась ко мне. По ее лицу текли слезы.
— Боже… Даже не знаю, что и сказать.
Я тоже не знал, и на всякий случай оговорился:
— Это всего лишь вариант. Можно попробовать еще разок. Например, под другим углом или…
— Нет.
Она встала, коснулась ладонью моего лица и крепко прижалась губами. Щеки у нее были мокрые, тушь поплыла. Колени у меня тряслись, как у марионетки. Ее поцелуй обжег мне гортань и плечи. Этот огонь коснулся глубин моей души, прежде чем утихнуть.
Эбби покачала головой.
— Прекрасно.
Стоя на чердаке, глядя на портрет Розалии и прижимаясь к моей груди, она научила меня дышать.
Да. Благодаря этому портрету я получил диплом.