Там, где престол сатаны. Том 1
Шрифт:
– Входящие, – жутко провыл Владислав, – оставьте упованье…
Ваш Христос, брякнула она, неэротичен. Старый бог, истративший свою силу в бесполезных нравоучениях. Отчего он всего лишь визионер и резонер – наблюдатель и моралист? Отчего он так немощен? Отчего не производит впечатления мужчины? Отчего не берет с вожделением всемогущего властелина и с похотью небесного быка приютившую его девицу? Он должен был совершить чудо, восстановить в ней глупо и пошло утраченное девство, а затем взять как деву, доселе не знавшую мужа и впервые открывшую свои ложесна! Тогда было бы оправдано название вашего сочинения, ибо дева, обретшая девство и подарившая его явившемуся к ней богу, – это Россия, забывшая всех прежних своих любовников и насильников и совокупившаяся наконец с единственным,
– Господи, помилуй! – прошептал о. Александр и осенил себя крестным знамением, чем вызвал короткое ржанье Владислава и презрительную усмешку Пышкиной.
– Вот почему вы не стали и не станете поэтом, – назидательно молвила она.
Лучше было бы ему ничего у нее спрашивать, но язык проклятый дернулся, и он спросил: «Почему?» Силы небесные, что довелось ему услышать в ответ!
– Да потому что поэзия сама по себе – бог! Потому что этот ваш Христос давно умер, о чем, кстати, много писали еще в прошлом веке. Потому что пришло время новых богов, которых ваяем мы в свободном творчестве!
Медленно поднимаясь со стула и медленными движениями одной и той же руки: правой (а в левой между пальцами была у него зажата недокуренная папироса) забирая со стола сначала рукопись, а затем наполовину опустошенную коробку, он, как в дурном сне, не мог прервать скверну, изливающуюся из этой маленькой бочки. Внутри у него все ходило ходуном, и ее слова он слышал словно бы издалека. Но слышал и понимал. Разве человек с христианским взглядом на жизнь способен оценить ее пленительное разнообразие? Разве, скованное мертвой догмой, его воображение может принять природу как вечный источник неиссякаемых чудес? Разве чудо из чудес, дарованное нам бытием, – соитие – не вызывает у него чувства отвращения? Разве он не кается в нем, как в смертном грехе? Разве, употребив законную супругу, он не попрекает ее затем Евой как первопричиной падения всего человечества?
– О, вечная! – снова взвыл Владислав. – Пусть Ева, пусть Лиллит – но я соблазну их готов всегда отдаться! Примите же меня – я ваш Адам Кадмон, вернувшийся в Эдем, чтоб вами наслаждаться.
И разве не проповедует он повсюду чудовищную ложь о смерти, будто бы являющейся всего лишь иной формой жизни? Христос Воскрес! Пышкина издевательски засмеялась. Пристало ли нам, художникам двадцатого столетия, в эпоху страшной бури и невиданного натиска воспевать людей рабского поклонения и рыбьей любви? Живой сменяет мертвого – вот истинное воскрешение, а другого нет и не будет во веки веков.
– Amen! – отчего-то по-латыни воскликнула она. – Вашего Христа убили, он мертв, и он никогда не появится в России.
– А я вам говорю, – с порога крикнул им – Пышкиной и Владиславу – о. Александр, – Он здесь! И вы еще горько пожалеете… – Он захлопнул за собой дверь.
Спрашивается: можно ли жалеть о том, чего не знаешь? Тосковать о том, кого не любишь? И мечтать о встрече с тем, от кого ничего не ждешь? Он махнул рукой, закурил и двинулся в «Красную новь», благо находилась она неподалеку: на Неглинной, в древнем двухэтажном особнячке. Святые Божии церкви попадались ему навстречу: Рождества Богородицы в Путинках, Спасского монастыря (напротив которого, на противоположной стороне Тверской, склонив голову, стоял невеселый Пушкин), бессребреников Космы и Дамиана – но о. Александру даже перекреститься было на них неловко с папироской во рту. Слава Богу, был он не в подряснике, а в толстовке, подпоясанной наборным ремешком, белых брюках и сандалетах, на дни посещения редакций пожертвованных ему о. Сергием.
– Это вы, – увидев его, сумрачно сказал Краснуцер и нервно зашарил по ящикам стола, по всей видимости – в поисках поэмы. – Садитесь. Не курите, – велел он, заметив в руках о. Александра коробку с папиросами. – Мне даже дым табачный… не могу найти. Кому-то я ее дал. Кто-то взял и не вернул. Что за люди, в конце концов! «Красная новь»! Мрак, а не «Красная новь», – бормотал Геннадий Маркович, и маленькие карие глаза его с тоской озирали стол, потом стены, за ними – потолок, всячески избегая, однако, даже мимолетной встречи со взглядом о. Александра. – Кому дал? Кто взял? А вы в белых брюках, – вдруг отметил он, – как на курорте. Я раньше в белых брюках в Ялту ездил. Антону Павловичу и Ялта не помогла, а я вот скриплю потихоньку. У него жена была артистка, и славы много, что хуже чахотки. Театры, премьеры, шампанское… Давно я не пил шампанское, –
– Кое-что, – неуверенно ответил о. Александр.
– И на том спасибо. А Бунина? Вы же поэт, так сказать, – не без яда вставил нервный человечек с тоскливыми глазами вечного неудачника, – а Иван Алексеевич – первоклассный мастер. Она лежала на спине, нагие раздвоивши груди, и тихо, как вода в сосуде, стояла жизнь ее во сне, – с просиявшим лицом прочел Геннадий Маркович и повторил, наслаждаясь, – тихо, как вода в сосуде, стояла жизнь ее во сне… Принесите мне хотя бы одну такую строку, и я всем объявлю, что в России появился настоящий поэт.
Мрачно слушал его о. Александр.
– Я Блока почитаю, – сказал он. – Мандельштама недавно один стих я прочел… Мне понравилось.
– Хорошо, – равнодушно кивнул Краснуцер и с мучительным выражением потер большой выпуклый лоб. Теснились под ним, преимущественно, мысли о великой русской литературе – единственном боге, которому он молился с молодых ногтей. Но с какой неумолимой жестокостью отвергал этот бог его, Краснуцера, приношения в стихах и прозе! Боже, стонал Геннадий Маркович, почему ты пренебрегаешь моей жертвой? Уж не потому ли, что я принадлежу к племени, гонимому всем миром, а вкупе с ним – и народом, с детьми которого я лепетал на языке, ставшем для меня родным? Бог ему отвечал, что он порет сущую чепуху. Ты же неглупый человек, Краснуцер, и прекрасно понимаешь разницу между культурой и религией, от века привносящей в человеческое общежитие опасное чувство превосходства над людьми других обрядов, веры и традиций. За разгул низменных человеческих страстей вне всякого сомнения должны нести ответственность Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святой. Святая Троица за все пусть молится. Культура же приобщает благородству, которое тщетно пытается привить религия. И разве когда-нибудь культура опускалась до выяснения постыдных вопросов, кто был отцом художника и какой нации принадлежала женщина, в лоне которой он был зачат? Не увенчан ли был венцом славы создатель дивных песнопений Афанасий Фет, по крови – брат Геннадию Марковичу? Поэт Надсон? Поэт Мандельштам, кстати помянутый сегодня явившимся в «Красную новь» автором? Творцом культуры, с величайшим страданием выслушивал Геннадий Маркович окончательный приговор, ты быть не можешь ввиду отсутствия ярко выраженного дарования; ее хранителем – обязан. И твой подвиг многолетней поденщины чтения рукописей и собеседований с авторами, из коих лишь единицы способны понять, какую пронзительную, страстную, нежную, печальную или даже дикую музыку можно извлечь из слова, – этот твой подвиг будет зачтен.
– У вас с фабулой неладно, – не глядя на о. Александра, нервно проговорил Краснуцер. – Нет напряжения. Бог, сатана, Россия – это все какая-то старая, заезженная до хрипоты метафизическая пластинка, а не поэзия. Резче! Ярче! Сильнее!
Пусть читатель сразу получит удар в сердце! Начните прямо с суда. Семен Ильич, эта секретарша… как ее…
– Гвоздева, – шепнул о. Александр.
– Вот-вот, Гвоздева… толпа, жаждущая нового распятия… Н-да. – Только что чуть оживившийся Геннадий Маркович снова увял. – Я не против христианства. Как религия, оно мне вполне безразлично наряду с другими…
Тут он замолчал и крепко потер ладонью лоб, давший теперь пристанище мыслям, связанным с неинтересной и вообще чуждой Краснуцеру областью веры и богопочитания. Христос, Будда, Зороастр, Моисей, Магомет, в каком-то смысле Лютер, несмотря на свою славу ненавистника евреев, и даже Кальвин, по совершенно ничтожному поводу отправивший на костер Сервета, – взятые сами по себе, они, с известными, разумеется, оговорками могли даже вызывать симпатию. Их последователи, к несчастью, скучны и жестоки. Христос и христиане, Будда и буддисты, Моисей (как уполномоченный представитель Яхве) и иудеи, Магомет и мусульмане, Лютер и лютеране – это вопрос не столько религиозный, сколько культурно-социологический. Герой и толпа. Пророк и фанатики. Личность и эпигоны. Гигантская фигура Толстого и толстовцы, слабыми руками ковыряющие землю. Массовое подражание отравлено пошлостью, слепое поклонение – глупостью.