Там, где престол сатаны. Том 1
Шрифт:
– Чур, дорогой Александр Иоаннович, мой тост! – воскликнул он, наполняя рюмки.
Отец Александр попытался резво встать на ноги, чтобы протестовать и еще раз заявить, что его появление в стенах редакции вызвано исключительно желанием осведомиться о судьбе своего произведения. Пить водку у него нет ни малейшей охоты, тем паче – с незнакомыми людьми.
– Но, дорогой мой, водку и пьют главным образом для того, чтобы лучше узнать друг друга, – убедительно проговорил Голубев-Мышкин. – У нас нет страсти к опьянению. У нас есть тяга к общению. Уверяю вас: мы расстанемся друзьями.
Насиженное знаменитостями проклятое кресло никак не давало о. Александру подняться и, прямо глядя в добролюбовские очочки, сказать
– Я почитаю за великую честь, – именно так выразился он, – поднять сей сосуд, наполненный чистейшей, неподдельной, целокупной и вдохновляющей сорокаградусной, за здравие, многолетие и во всех делах благое поспешение Александра свет Иоанновича Боголюбова, за его несомненное дарование, столь ярко выразившееся в поэме «Христос и Россия»!
Как тут было не выпить.
– Закусывайте, закусывайте, – поднес молодой человек о. Александру тарелку со скромными, но подобающими случаю яствами. – Вот этот ломтик нежнейшего сала следует положить на эту дивную горбушку, а поверх – дольку помидора, возросшего в ростовских степях. И…
Блаженство разлилось по его лицу – от прижмурившихся за круглыми стеклами очков глаз до курчавой, приятного светло-каштанового цвета бородки, по которой побежала выступившая из уголка рта алая струйка вкушаемого помидора. Молодой человек незамедлительно вытер ее прихваченной со стола страницей, сверху донизу покрытой стихотворными строчками. Отец Александр обомлел.
– Но это же… это же рукопись! – вскричал он, указывая на использованную в ненадлежащих целях, а затем скомканную и метко брошенную в корзину страницу.
– Была, – хладнокровно согласился сотрудник «Молота». – Но бездарная.
Упомянув далее бесплодную смоковницу, которую срубают и бросают в огонь, он на краткое время обратился к Григорию Саввичу Сковороде. Что есть житие, вопрошал, к примеру, Сковорода и отвечал так: родиться, кормиться, расти и умаляться. А жизнь? Прорастание в сердцах зерна истины и его плодоношение.
В промежутке между житием и жизнью в толковании Сковороды Голубев-Мышкин быстро налил, выпил и закусил. Отец Александр решительно накрыл свою рюмку ладонью.
Скажем ли мы далее, что Григорий Саввич был аскет? О, да. Неоспоримо. Несомненно. Неопровержимо. Иным и не мог быть человек, для кого с младых ногтей и до последнего вздоха мудрость была дороже всех сокровищ и кто завещал на могильном камне своем (близ рощи и гумна) выбить эпитафию: «Мир ловил меня, но не поймал». Но осмелимся ли мы утверждать, что он вообще был враг всякого дружеского («Вот как у нас с вами», – пояснил о. Александру сотрудник «Молота») застолья? Нет. Ни за что. Ни в коем случае. Никогда. Он терпеть не мог бессмысленных сборищ, возлияния ради пьянства, насыщения ради чревоугодия. Но сколь мила его сердцу была бы пирушка, устроенная на манер Цицеронова друга Катона, где вино являлось лишь поводом для мудрых бесед и где всех влекла и услаждала истина, – о сем достойно и убедительно сказано в «Книжечке, называемой Икона Алкивиадская», каковая написана была в 1776 году, 28 марта и поднесена в день Пасхи высокомилостивому государю Степану Ивановичу, господину полковнику его высокородию Тевяшеву.
Кто такой Степан Иванович, полковник Тевяшев?
Воронежский помещик, добрый человек, однажды приютивший и обогревший мудрого странника.
Одолел ли Степан Иванович «Икону Алкивиадскую»?
Возможно.
Оценил ли отвагу, с какой Григорий Саввич ратоборствует за истину, утверждая, что даже и Библия может быть развращена строптивым и суеверным умом?
– Иной сердит, что погружают, –
Вряд ли. Скорее всего, он отнесся к сочинению Сковороды с благоприобретенной робостью человека, чей ум, быть может, весьма изощренный в построении батальонов для дальнего похода или кровопролитного сражения («Ба-та-ли-и-он… – запел Голубев-Мышкин, взмахнув десницей с будто бы крепко сжатым в кулаке офицерским палашом, и продолжил голосом отца-командира, – в атаку! Умрем, дети, за царя и Отечество!»)… или же в тонкостях псовой охоты, – но превращался в младенца всякий раз, когда речь заходила о поисках истины, основах веры и сущей от века борьбе добра со злом.
Возможно, однако, мы заблуждаемся со своими суждениями о господине полковнике, подкрепленными всего лишь горестными наблюдениями за человечеством. В конце концов, нищий мудрец не даром называл своего благодетеля «высокородием». Таковое обращение можно, разумеется, расценить всего лишь как дань господствующему в ту пору обычаю и пустую форму. Однако же и смысл в нем есть. Пусть род Степана Ивановича ведет начало от вышедшего из Золотой Орды к Дмитрию Донскому татарина Хозя, в крещении Азария. Но не ведомо ли нам, что стоит хорошенечко поскрести русского, как из него тотчас проглянет скуластая рожа с узенькими глазками? Хозя Хозей, зато в дальнейшем добрый Степан Иванович имел достойных предков, верой и правдой служивших государю и Отечеству, о чем имеются соответствующие записи в шестой части родословной книги Воронежской и Харьковской губерний. Несомненные есть также свидетельства о беспорочности потомков. Из них один, Николай Николаевич, на рубеже веков достиг высокого поста астраханского губернатора, затем получил почетную должность начальника главного интендантского управления, но, упраздненный революцией и будучи, кроме того, в преклонных летах, в последнее время влачил жалкое существование в оставленной ему из всей его огромной квартиры на Литейном маленькой комнатке, прежде предназначенной прислуге. О, Русь! Голубев-Мышкин горестно махнул рукой (уже без палаша). Сынов своих не ценишь. Христу же, к тебе явившемуся спасения твоего ради, учинила вторую Голгофу, в Юмашевой роще, близ речки Покши.
Донельзя утомленный Пышкиной с ее длинноволосым другом, Краснуцером, а затем Сковородой со Степаном Ивановичем и его родней впридачу, о. Александр облегченно вздохнул. Молодой человек прочел и, несомненно, все понял. Тем важнее будет его суждение о поэме.
– У вас там, – Голубев-Мышкин взял сшитую суровыми нитками тетрадь в тридцать пять листов – бесценный подлинник, который о. Александр после долгих размышлений решил предоставить «Молоту» вместо списка под номером три, вышедшего из «Ремингтона» с едва различимым текстом, – есть мысль, мне близкая…
– Какая же?!» – живо откликнулся о. Александр. Его собеседник задумчиво поглаживал курчавую бородку.
– Какая? – переспросил, наконец, он. – Мысль у меня, дражайший Александр Иоаннович, что нам с вами тяжко придется в Совдепии.
– Я политикой не занимаюсь, – оробев, пробормотал о. Александр.
– Да бросьте! – отмахнулся Голубев-Мышкин и налил себе рюмку из синего с вензелями и печатями штофа. – Будете? Нет? Ваше дело. – Выпив, он бросил в рот ломтик сала. – Будто бы Семен Ильич и его приговор… и это послушное быдло в клубе, за исключением проституточки Машки… А Христос – не политика? Упразднить Христа сейчас у советской власти, может быть, самая главная политика. Вы мне в оправдание скажете, что у вас вымысел, и я соглашусь – да, вымысел… Беда в том, что вы человек талантливый, и вымысел ваш поэтому уж больно похож на правду.