Там, где всегда ветер
Шрифт:
– Он же не знает, что я его люблю. Что я из-за него вернулась. Даже не догадывается.
– Ну, так скажи ему! Уж если ты столько из-за него претерпела!
– Сказать?! Да я скорее умру, чем скажу ему! Мне же ничего от него не надо, только бы видеть его…
Я шла от Юли домой по пустынным тёмным улицам и думала о любви. О том, что настоящая любовь должна быть именно такой: платонической и безответной. Что только платоническая и безответная любовь – настоящая! Если тебе от человека ничего, решительно ничего не надо, если тебе радостно и хорошо просто от того, что он живёт на белом свете, – значит, ты его действительно любишь…
Через
– Оказывается, в этом Славке ничего особенно нет… Но я не жалею, что вернулась. Главное, я не буду всю жизнь жалеть о том, что не вернулась. Кстати, он так и не узнал, что я это сделала из-за него…
– И куда ты теперь, Юля?
– К родителям, в Западную. Пишут, что очень соскучились по мне…
А через два года она напишет мне письмо, из которого будет выплёскиваться счастье: вышла замуж! за самого лучшего на свете парня! родила сына! самого прекрасного на свете мальчика! Какое счастье, что вернулась в Западную!
Как замечательно, подумала я, когда человек живёт по велению сердца, тогда у него всё в жизни получается так, как надо. Тогда он не сетует: эх, надо было бы поехать… или: эх, надо было бы вернуться!… Хочет – едет, хочет – возвращается. И, в итоге, находит то, что искал где-то далеко…
Как всегда осенью…
Как всегда осенью, кукурузный лес до горизонта… Руки, изрезанные жёсткими листьями. Молоко с чёрным хлебом – на закуску. (Как ни странно, но то молоко я выпивала без отвращения – может, прав Фёдор: надо хорошенько проголодаться, тогда всё будешь есть и пить без разбору. Или причина в том, что это молоко было парное, только что из-под коровы, а у него какие-то особые свойства).
А потом – египетские кукурузные пирамиды… И, как всегда, ангина в придачу. Но поболеть после кукурузы было даже приятно – такой маленький отпуск…
Это была последняя кукурузная эпопея в моей жизни.
Загадочная фраза
Мама часто произносила фразу, смысл которой для меня был совершенно не ясен. Она говорила, причём всегда с большим чувством: «Для меня главное в жизни – это мои дети!» Я не понимала, что для неё стоит за этими словами. Решительно не понимала!
Она никогда не играла с нами. Она никогда не взяла бюллетень, когда мы болели, все наши болезни были на бабушке. Она ничему нас не учила: всему нас учила бабушка. Она никогда не ездила с нами в отпуск, только со мной в Киев на неделю. Мы практически никогда ничего не делали с мамой вместе. Не могу припомнить, чтобы мы сидели когда-нибудь рядышком с мамой, и что-то мастерили, или рукодельничали. Когда-то – давным-давно, мне было пять лет – мы играли в настольные игры: по вечерам собирались две семьи: трое взрослых и трое детей и играли. Это запомнилось на всю жизнь. Но с тех пор этого больше не было. Что мы делали с мамой – так это наряжали вместе под Новый год ёлку, точнее – сосну. Мама это любила.
Всю домашнюю работу мы делали вдвоём с бабушкой. Даже по воскресеньям мама не заходила на кухню, а лежала на диване с книгой, или с компрессом на лбу. У неё всегда была мигрень. Мама очень уставала на работе. Наверное, если бы мама не работала, то всё было бы по-другому.
Но не работать мама не могла, потому что очень любила свою работу. Да и не принято было в то время не работать. Советский человек должен был работать, неважно – мужского он или женского рода, детный он или бездетный. Все силы – на построение коммунизма!
Мне ещё повезло, что у меня была бабушка. А что хорошего было в тех яслях, я плохо помню. Хотя мама говорит, что я очень полюбила свою воспитательницу, но я этого решительно не помню.
Собственно говоря, у мамы не оставалось ни сил, ни времени на проявление материнских чувств.
«Главное в моей жизни – это дети! – говорит мама своей подруге. – Не представляю, чем живёт Шурочка. Как можно жить без детей?»
А иногда она с укором и гневом бросала мне в лицо: «Вы, дети, для меня главное в жизни! А ты треплешь мне нервы! Совесть бы поимела!»
Даже Фёдор в припадке гнева кричал мне: «Я для вашей матери ничто не значу! Ноль! Для неё только дети, дети!…»
Да, видимо, и в самом деле ДЕТИ занимали в маминой системе ценностей какую-то высокую ступень. Некие абстрактные дети. Вообще дети. Дети как природное явление. Как цветочки жизни. Но ухаживать за этими цветочками её совершенно не тянуло – это было утомительно, для этого существовала бабушка. Дети, в конце концов, и сами должны иметь совесть и развиваться правильно – чтобы радовать свою маму. И когда я радовала её (пятёрками, а потом пошли мои публикации в газетах) – да, маме было приятно, она мной гордилась.
Но мне почему-то казалось, что это – не любовь. Не совсем любовь. Или какая-то другая любовь, а вовсе не та, в которой я остро нуждалась. Хотелось нежности, тепла, каких-то ласковых слов… Хотелось понимания. Хотелось, чтобы погладили когда-нибудь по головке… Ну и что, что я не принесла сегодня пятёрок, что я не такая весёлая хохотушка, как Аня? Ну и что, что я не домыла когда-то сковородку, или не успела вынести кошачий горшок? Ведь это всё такая ерунда! Разве эти мелочи – пятёрки и кошачьи горшки, публикации и сковородки, – разве всё это имеет отношение к ЛЮБВИ?…
Но Маришу мама любила сильнее, этот цветочек был краше. Это был райский цветочек, от него всем было радостно. И от него ничего не требовалось – только чтобы цвёл и не болел.
А я была кактусом, который цветёт крайне редко, а колючки всегда при нём. Как меня было любить? И за что?…
Про сестрёнку
Мариша была ангелом, а я – выродком. Но выродок обожал ангела, и поэтому никакой ревности не было.
Да, Маришу все любили и обожали. А как же иначе? Разве можно не любить ангела? Но мне всегда казалось, что я её люблю особой любовью: я не могла забыть ту ночь, когда я целовала её пальчики… У нас с ней были такие нежные, возвышенные отношения… По крайней мере, я так чувствовала. Где здесь могла бы зародиться ревность?…