Там мое королевство
Шрифт:
Я молчу и смотрю в землю, туда, где между комьями исчезают брошенные мной цветы, как будто кто-то под землей благодарно вдыхает их. Не понимаю, почему ты просто не можешь признать, что хотела этого и это было нужно. Я хорошо помню твой взгляд, ждущий моего ответа. Неужели ты не заметила, как долго я думала тогда? Самым страшным мигом должен быть тот, когда принимается решение, а не тот, когда ты видишь его последствия.
– Без всей этой детской фигни, как ты сказала, Андрюшина смерть не имеет смысла. Ты бы хотела, чтобы его смерть не имела смысла?
Ты хочешь что-то сказать, но слова застревают у тебя между зубов,
– Три – для девочки.
– Четыре – для мальчика.
– Пять – к золоту.
– Шесть – к серебру.
– Семь – к секрету, который с собой заберу.
– Этот секрет нам точно стоит унести с собой в могилу, – неожиданно злобно говоришь ты.
Мне становится нестерпимо жаль тебя.
– Если тебе станет легче, то он был не один, – быстро говорю я, – он умер еще до поезда, там, на ручье, и я была с ним. Это была его настоящая смерть, смерть его души, и он не страдал. Он не страдал ни секунды, он…
– А-а-а-а-а, – кричишь ты, – прекрати! Пожалуйста, прекрати!
Я замолкаю и чувствую, как невидимая рука сдавливает мне горло. Ты не хочешь, чтобы я помогла тебе. Мне кажется, нет ничего больней, чем когда твой самый дорогой друг отказывается от твоей помощи. Я вижу, как стою у твоей постели, а ты смертельно больна и мучаешься, в руках у меня обезболивающее, но ты запрещаешь мне даже приблизиться к тебе. На такое невозможно смотреть, а я стою и смотрю.
– У нас в церкви нововведение, – сообщает Ведьмак. Мы переглядываемся, так как точно знаем, что сейчас думает каждая из нас: «Искать у себя еврейские корни уже не модно, и сектанты придумали что-то не менее оригинальное».
– Какое? – спрашиваешь ты.
– Это – наказание.
«Ну еще бы», – думаем мы.
– Все становятся в цепочку, и тот, кто чувствует себя виноватым, проходит через нее, а все по очереди его ударяют или плюют в него. Вот так, – жизнерадостно заключает Ведьмак.
– Э-э, – только и можешь сказать ты. Я срочно берусь за мытье скопившейся в раковине посуды, чтобы никак не реагировать на рассказы твоей матери.
– А вы чувствуете себя в чем-нибудь виноватыми настолько? – как будто издеваясь, спрашивает она.
Я почти физически ощущаю, как кружащая в воздухе пыль замирает и падает на пол замертво, а напряженное молчание расползается по комнате и заполняет ее, не оставляя места ни для чего другого.
Ты швыряешь на стол недопитую чашку чая и бежишь в свою комнату. Я так и продолжаю стоять у раковины, подставив руки под теплую воду, и молчу.
«Да, я чувствую вину, старая ты сучара! Я чувствую такую вину, что тебе и не снилось. Но я знала, на что иду, я, представь себе, хорошо думаю прежде, чем что-то сделать. Так что я готова к последствиям и не собираюсь отмываться от них чужими слюнями», – покричав про себя, я выключаю воду.
– А что я такого сказала? – спрашивает Ведьмак у моей удаляющейся спины.
– Ничего такого, – говорю я и стучу в дверь твоей комнаты.
Ты не открываешь, хотя знаешь, что это я. Может быть, ты не открываешь именно потому, что это я.
Мы больше не говорим про наше королевство: между нами как будто заключен негласный договор – никогда больше не говорить
Жертва, которая должна была возродить мир, оказалось непомерной. Наша земля поперхнулась Андрюшиным телом и зачахла.
Проклятье черной курицы наконец настигло нас. Мы разлучимся, и я прощаюсь с тобой заранее, потому что все настоящее происходит не в один момент с очевидным для глаз событием, а за какое-то время до него. Так работает мое заклинание, и так оно спасает меня от неминуемой боли.
Сегодня облака волочатся прямо по верхушкам деревьев, острые ветки вспарывают им животы, и они ползут дальше, роняя на землю свою кровь. Мы сидим на нашей горе и смотрим вниз на море листьев. Все изменилось: теперь это уже не наша гора, а просто какая-то гора, едва отличимая от всех других вокруг. Под горой извивается какая-то река, а у деревьев больше нет имен, как и нет их у нас с тобой.
– Ты останешься там, куда поедешь, если будет возможность? – спрашиваю я.
– Да, – говоришь ты. Так просто, как будто одну ночь собралась провести у подруги.
И я знаю, так и будет: за одной ночью последует еще одна, за ней – месяцы и годы, Джеральдина уплывет за море и никогда не вернется. Я последний раз сжимаю твою руку, пока эта рука еще твоя.
– Нам нужно сфотографироваться.
– Сфотографироваться? – удивляюсь я. Мы больше никогда не увидимся, а ты хочешь сфотографироваться? Для такого события я придумала бы что-нибудь более оригинальное, чем снимок на память. Нам стоило бы развести огромный костер и сжечь все свои вещи, или установить памятник из вечных камней прямо на этом месте, или хотя бы закопать «секретики».
– Хорошо, давай, – соглашаюсь я, потому что знаю, что все мои идеи теперь покажутся тебе глупыми или опасными. Ты больше не хочешь наделять окружающий нас хаос смыслами.
Вдалеке раздаются раскаты грома, и я радуюсь тому, что хотя бы погода соответствует происходящему.
Ты ставишь таймер на фотоаппарате и бежишь ко мне, садишься рядом на траву и ныряешь головой под зонтик, который я держу. Раздается щелчок, и в память об этом великом последнем дне остается фотография наших спин на фоне лесных волн.
В день, когда ты улетаешь в США, ничего особенного не происходит: небо не падает на землю, даже чай не выливается из кружки на стол.
В аэропорт мы едем вчетвером: ты, Сатана, твой брат и я. Всю дорогу мы не переставая над чем-нибудь смеемся: над названием деревни «Дрокино», над тем, что у тебя дырка на кедах, и тем, что твой брат вот-вот расплачется и, конечно, над тем, что Сатана – Сатана. Я хочу наклониться к тебе, чтобы в очередной раз прошептать про истинно сатанинскую скорость машины, но неожиданно встречаю препятствие. Между нами сидит Андрюша, кутаясь в плащ из черных перьев, цветов и бусинок. Он скрежещет зубами от холода и пытается сложить на меня свои посиневшие голые ноги.