Там, на войне

Вульфович Теодор

«Только бы меня не пропустила!» — поймал себя на суетной мысли Даниил и подумал, что, пожалуй, каждому в отделении, а то и во взводе, сейчас пришло в голову то же самое. Все прощались с ней за руку. Начал по старшинству Сажин. Потом уже прощались «гамузом»: пролез вперед и сам навязался Титков; раскачивался на пятках, никак не мог отучиться от этой дурной привычки, нескладный Виктор Файнер; неразлучные Овсянников и Сережа Мизенков осклабились и показывали ей все свои шестьдесят четыре зуба.

Мария каждому протягивала ладонь прямой и жесткой дощечкой и чуть пожимала одним большим пальцем, передерживать руку не давала и протягивала другому. Не спешила, не смущалась тому, что одна

среди такого множества мужчин. Наконец пододвинулся к ней Иван, но никто не отвернулся, не отошел, каждому хотелось узнать, как они будут прощаться, узнать хоть часть той тайны, что заставила эту молодуху тащиться за своим Иваном через полстраны наперекор обстоятельствам. Так они и прощались на глазах всего отделения, не больно-то выдавая своего секрета. И обнялись, и поцеловались честь по чести, а из слов только и услышали ребята еле различимое:

— Ты, Ваня, не оплошай.

И его ответ:

— Оно конешно.

В подмосковном лесу, но уже ближе к Наро-Фоминску, чем к столице, доводились до боевой кондиции маршевые подразделения. Получали новенькое снаряжение и, что самое главное, оружие. На широкой опушке с рассвета дотемна обучались стрельбе по пикирующим самолетам врага, приемам борьбы с танками противника, метали тяжеленные болванки, изображающие противотанковые гранаты. Поначалу и бросить ее толком даже Иван не смог, только у Сажина получилось. Командир отделения Лозовой тоже оплошал.

— Подорвался на своей гранате. Всё! Нет тебя. И танк вражеский цел, — выкрикивал младший лейтенант Хромов. — Ты ее всем корпусом кидай! И потрохом! Тогда полетит! — А сам не пробовал, чтобы не опозориться.

И правда, «когда всем корпусом и потрохом!» — полетела. И попадать стали. И даже стали успевать прыгать в укрытие, чтобы самому на своей же гранате не подорваться.

— Каждая бутылка с горючей смесью — это горящий вражеский танк! — таращил глаза Хромов.

Своего настоящего командирского голоса у него не было, а потому он его придумал — клокотал, рычал, сильно вытягивал губы и в конце каждого слова старался произнести грозное «У-у-у!».

Голый лес, как мог, прикрывал их лагерь с воздуха, маскировали всё: палатки, кухни, свежие брустверы окопов — и для этого собирали охапками валежник, сухие листья, мох. Особые строгости касались разжигания костров, но вражеские самолеты все равно нащупали лагерь и дважды бомбили. Боевые тревоги проводили ежедневно, еженощно, а то и по два раза в сутки. Обвешали каждого солдата целым ворохом матерчатых подсумков, чехлов — оставалось только сунуть в чехол малую саперную лопатку, в сумку положить гранаты, патроны в смятый кожаный патронташ, бутылки с горючкой в чехлы (похожие на школьные мешочки для калош), и можно воевать. На каждой голове по каске, а физиономии под этими касками стали куда грознее, чем прежде. Ребята колотили друг друга кулаками по новеньким каскам, — выяснилось, что и через каску тоже больно.

Когда старшему лейтенанту Георгию Старостину приказали срочно отправиться в штаб фронта Можайской линии обороны, он сказал Даниилу:

— Задача такая: поедешь со мной. Улицы-переулки в городе знаешь хорошо?

— Знаю, — ответил Лозовой.

— Возьми еще одного. Понадежнее.

Старший лейтенант Старостин появился в лагере недавно, но с его появлением в подразделении стало ясно — с таким не отсиживаются, не отлеживаются, с таким в бой идут. Такие всегда появляются в самую последнюю минуту.

Чуть сутуловатый, взгляд не по времени веселый, даже вроде озорной, задиристый, в разговоре резкий (трудно понять, всерьез он или все время издевается). Перед начальством не тянет, а разговаривает, соображает, даже кое-что подсказывает. Говорили,

что он уже был ранен в июле, из госпиталя сбежал, и новенькая медаль «За боевые заслуги» кое о чем говорила (в отступлении «ЗаБэЗе» — как потом, в наступлении, Герой Советского Союза). Кадровый командир! На всю эту необстрелянную, по его выражению, «заволжскую шушеру» смотрел как-то с горечью и все время подтрунивал. А сам вроде бы присматривался к каждому. На занятиях все больше командиров жучил, а не солдат. А как примется за штыковой бой — винтовка так и играет у него в руках — со всех сторон закрыт, а сам в непрерывном наступлении— голову хоть в карман прячь. А к станковому пулемету подошел, дал три короткие очереди — все три в мишенях!

— Учи, учи их быстрее, Суворов, — советовал Старостин младшему лейтенанту Хромову. — Не до седьмого, до семнадцатого пота. А то поздно будет. — И, уже уходя, кинул: — Ты заруби, Хромов, не потеют только покойники.

Поехали на крытой полуторке: Старостин в кабине рядом с шофером, Даниил и Иван Татьянников — в кузове… Лозовой надеялся, что, может быть, удастся вырваться домой хоть на часок, хоть на пару минут.

По дороге их раза четыре останавливали на контрольно-пропускных пунктах и придирчиво проверяли документы, каждый раз заглядывали в кузов. Вид у бойцов на заставах был неприступный. Это были еще те войска! Краса и гордость, кованные Ежовым и самим Берией — вот бы их-то и поставить сейчас против эсэсовских танковых дивизий, но куда там, против танковых и моторизованных ставили вот этих кое-как обученных, как-то обмундированных, совсем молодых и до удивления решительных. А те лбы, надежные да отборные, стояли на стреме и проверяли у них документы.

Еще задолго до въезда в столицу справа и слева от дороги появились отряды строителей оборонительных рубежей, и жуть брала, сколько же еще им нужно перекопать этой земли?! Потом поплыла уже полностью сооруженная противотанковая полоса с надолбами и ежами возле шоссе, но войск в этой полосе не было. Потом снова пошли не тронутые оборонительными сооружениями километры. Но сейчас они казались недопустимо преступным и легкомысленным пейзажем — зоной воинской неразберихи и ротозейства. Даниил не пропускал ничего и кое-что еще проговаривал вслух. А Иван слушал его внимательно, не соглашался, не опровергал, а все больше посматривал по сторонам, будто примеривался.

На въезде в город снова остановили, перепроверили, да еще командир КПП отвел Старостина в сторонку и наставлял его там с усердием, даже пальцем в грудь тыкал. А Старостин крутил головой направо-налево и все двигал челюстью, словно копил слюну, но так и не сплюнул.

Москва сильно изменилась за эти два месяца. Вроде бы и столица, вроде бы и военный осажденный лагерь: на улицах прохожих мало, все больше военные; в трамваях людей больше, чем на улицах, — все куда-то едут; витрины магазинов защищены стенками из мешков с песком, но через двери выходят и входят покупатели — значит, еще торгуют; прижатые к земле аэростаты воздушного заграждения, зачехленные прожекторные установки; на площадях зенитные батареи… Откуда ни возьмись — понурое стадо коров с голодным мычанием движется по городскому кольцу, здоровенный бык на привязи тяжело переступает, волочит свою тушу за телегой. На перекрестке беженцы с запада растянулись в нескончаемую цепочку, пересекают магистральный проспект. И вдруг во всю ширину улицы строительство капитальной баррикады с бойницами. А дальше целая колонна потрепанных комбайнов, тащат их за собой трактора и грузовые автомобили, а на комбайнах горою нагружен людской скарб. Все мелькает, нагромождается, стремительно убегает и складывается в одну большую картину — «Город готовится к осаде».