Там внизу, или Бездна
Шрифт:
Он покраснел: «Но почему?»
Она ответила неопределенным жестом.
— Мне хочется подразнить вас, — заговорила она, на этот раз усаживаясь в кресло. — В сущности я не знаю даже, почему позволяю себе предлагать вам такие нескромные вопросы.
Он сел перед нею; наконец возможна задуманная сцена — он начал приступ.
Касался ее колен своими.
— Вы прекрасно знаете, что вы не можете быть нескромны… Лишь вы одна сейчас здесь вправе…
— Нет… У меня нет и я не хочу иметь никаких прав!
— Почему?
— Потому что… Послушайте… — голос ее окреп, звучал твердо. —
— Так значит?..
— Значит, что стоит лишь мне захотеть их, захотеть вас, прежде чем заснуть…
— И?
— И… Знайте, что вам не сравняться с моим призраком, с Дюрталем, которого я обожаю, чьи ласки безумно дурманят мои ночи!
Он разглядывал ее ошеломленный. Скорбно и туманно смотрели ее глаза, казалось, она уже не видит его и говорит в пространство. Его охватила нерешимость. В уме молнией проне слась вдруг мысль об инкубате, о котором рассказывал Гевенгэ. «Мы это выясним потом… а пока…» — он привлек нежно ее руки, склонился к ней и вдруг поцеловал ее в губы.
Она вскочила, словно по ней пробежала электрическая искра.
Он пылко сжал ее, начал обнимать. В нежном трепете, воркуя, как голубка, отстранила она его голову и стиснула ногу его в своих. Почувствовал, как задрожали ее бедра, и испустил яростный крик. Понял или показалось ему, что понимает! Она вожделела сладострастия скряги, немного наслаждения, хотела как бы одинокого греха…
Он оттолкнул ее. Она стояла, задыхаясь, бледная как полотно, закрыв глаза, простирая вперед руки, точно испуганный ребенок… Дюрталь скрежетал, ярость его ослабевала.
Опять бросился и увлек ее, но она сопротивлялась, кричала: «Нет, умоляю вас, оставьте!»
Он охватил, повернул ее вплотную к себе, пытался запрокинуть ее стан.
— О, умоляю вас, позвольте мне уйти!
Он выпустил — столько отчаяния было в ее голосе. Потом у него мелькнуло желание бросить ее на ковер, взять силой. Но его испугали ее широко раскрытые глаза.
Она шаталась, уронив руки, прислонилась к библиотечным полкам, побелела.
— А! Так вот что! — бросал он, расхаживая по комнате, отталкивая мебель. — Воистину нужно любить, как я, чтобы, несмотря на все ваши мольбы, отказы…
Как бы обороняясь, сжала она руки.
— Опять, — упрекал он ее вне себя, — не понимаю, что вы за создание?
Она очнулась и оскорблено ответила ему:
— Я слишком страдаю, прошу вас, пощадите… — и беспорядочно заговорила о муже, о своем духовнике; слова ее лились бессвязно, и ему стало страшно. Наконец она замолчала, потом вдруг уронила певучим голосом: — Скажите, завтра вы придете ко мне вечером?
— Я, думаете, не страдаю?
Казалось, она не слышала его.
— Скажите, друг мой, придете? Да? Придете!.. Правда?
Наконец он ответил:
— Приду.
Тогда, оправив платье, она, не говоря ни слова, поспешила к выходу. Молча проводил он ее до передней. Она открыла дверь, обернулась, взяла его руку и нежно поднесла ее к губам.
Изумленно стоял Дюрталь, ничего не понимая. Что это значит? — размышлял он, вернувшись в комнату, расставляя по местам мебель, оправляя смятые ковры. Надо собраться с мыслями. Подумаем. Чего домогается она? Не сомневаюсь, что у нее в конце концов есть цель. Она уклоняется от плотской связи; уверяет, боится разочарования. Избегает смешной изнанки любовных мук? Нет, мне кажется скорее, что она печальная, беспощадная искательница несбыточного, думающая только о себе. Она движима бесстыдным себялюбием, влекома одним из тех утонченных грехов, которые помянуты в руководстве исповедника, если так, то, следовательно… она способна жалить!
В связи с этим выдвигается еще другой вопрос — об инкубате. Спокойно сознается она, что вольна во сне творить любострастие с призраками живых и мертвых? Неужели она в числе других бесовствующих прошла чрез это вместе с каноником Докром, которого знавала?
Вопросы неразрешимые. Что означает, наконец, неожиданное приглашение на завтра? Или хочет она уступить лишь у себя? Считает, что так удобнее, или ее манит жгучее согрешение в одной из комнат возле мужа? Возможно, что она ненавидит Шантелува, что это обдуманная месть или она стремится страхом опасности разжечь свою чувственность?
А если это просто последнее изощрение кокетства или временная уступка совести, или своего рода возбуждающее перед ожидаемым вкушением… женщины так странны! Может быть, она, желая выиграть время, прибегла к такой уловке, чтобы резче показать, что она не блудница. Или, наконец, замешалась телесная причина, необходимая отсрочка на день, преграда плоти?
Он измышлял еще причины, но не придумал больше ни одной.
В сущности, я нелепо вел себя, продолжал он рассуждать, уязвленный неудачей. Следовало действовать смелее, не внимать мольбам, не поддаваться обманам. Прильнуть к ее губам, сдавить грудь. По крайней мере, все кончилось бы, а теперь мне предстоит начинать сызнова. И нет, черт возьми, иного выхода!
А вдруг она смеется сейчас надо мной! Надеялась найти во мне больше задора, смелости. Но нет, не может быть. Чувствовалось, что непритворным был раненый ее голос, неподдельный ужас сквозил в ее жалобном взоре и, наконец, поцелуй — в нем казалось чуть не преклонение… да, неуловимым оттенком уважения и благодарности дышал поцелуй ее, который овеял мою руку!
Здесь становишься в тупик. Кстати, за суетой я забыл о чае и ликерах. Хорошо бы снять сейчас ботинки, никого нет, а я до того нашагался по комнате, что у меня ноют ноги. А всего лучше — ложиться спать. Я все равно не в состоянии ни читать, ни работать. И он откинул покрывало. Да, действительно, ничто не совершается, как предполагаешь. Задумано, однако, было нехудо, решил он, потягиваясь под одеялом.