Там за облаками
Шрифт:
Из-под моста, из глубокой темноты, только что выплюнувшей товарный состав, явилась вдруг высокая, гибкая тень. Стремительно приближалась, обретая черты Закревского.
– Ты что тут делаешь, ненормальная? Я тебе где сказал сидеть? А если пристанет урод какой-нибудь?
– у Славки имелись веские основания сердиться. Время от времени к Маше действительно приставали всякие уроды. К счастью, эти приставания до сих пор благополучно для неё заканчивались.
– Не ругайся, я тебя ждала. Ты как добрался? От Ховрино по шпалам?
– Что я, заболел, по шпалам топать? Днём-то неудобно, уж тем более ночью. Я на платформе с песком доехал, а у моста спрыгнул.
–
– На станции болтался, думал, может, какая запоздавшая электричка пойдёт. Смотрю, мимо платформа с песком едет. Я туда прыгнул и здесь сошёл, отряхнуться даже успел.
Маша представила скорость проехавшего товарняка, прыжок на гравий, и у неё от ужаса помутилось в глазах. Она невольно пошатнулась, тут же очутившись в руках у Славки, крепко прижатая к мускулистой груди.
– Никогда так больше не делай, слышишь? Иначе я умру от страха за тебя.
– Брось, Мань. Я счастливчик. Меня мои семёрки вывозят. Лучше давай, говори, что у тебя стряслось?
Запоздалый страх отступил немного. Она, продолжая утыкаться носом в тёплую грудь Закревского, где редко и сильно, очень отчётливо стучало сердце, поведала о своём ЧП.
– Глупышка ты, Мань. Это такая чепуха. Через год ты смеяться будешь, вспоминая.
– Тебе легко говорить! Не с тобой приключилось. А мне, знаешь, каково?! Я даже таблеток наглотаться хотела.
– Каких?
– Элениума.
– У тебя есть элениум? Он же только по рецептам.
– Папе год назад курс лечения назначили. Он уколы сделал, а таблетки пить не стал. У нас целых две пачки до сих пор валяются.
– Так, они ещё и просроченные! Выброси их! Поняла? Как додумалась только?! И не смей никогда на себя руку поднимать! Нет в жизни ничего, что заслуживает самоубийства. Жизнь вообще штука замечательная. Она хороша и удивительна, даже когда тебе пинки отвешивает.
– Как у тебя всё просто.
– Манька ты, Манька моя, - он легонько поцеловал её в макушку.
– Совсем ты ещё девчонка. Малыш лет пяти.
– Ты у нас очень взрослый.
– Повзрослей вас всех буду. Ну, что опять сырость развела? Совсем мне рубашку промочила. Мань, тебе на самом деле очень повезло. У тебя, в отличие от других, есть я. И если с тобой случится беда или просто станет хреново, тебе будет достаточно позвонить мне и сказать об этом. Я прибегу в любое время дня и ночи, в любое место. Ну, обещаешь?
– Что обещаешь?
– сглупила Маша.
– Звонить в трудные моменты?
– Да.
Они наконец тронулись с места. По-прежнему крепко обнимаясь, медленно пошли к заколдованной башне. Ночь была душистой, тёплой, цикадистой. Тени их причудливо ломались в свете редких фонарей. Шаги звучали гулко. Вокруг ни души. Вдалеке лаяли собаки. Хорошо. И они не стали заходить к Маше домой. До рассвета гуляли по дворам, делясь разной чепухой. Славка отвлекал внимание от случившейся с Машей беды, рассказывал удивительные истории, свежие анекдоты. Вдруг поведал ей об отце и своём преклонении перед ним. Короче, всячески забалтывал. И заболтал-таки. Рассвет они встретили на скамейке перед заколдованной башней. Маша сидела отплакавшаяся, усталая и тихая. Славка плашмя лежал на скамье, согнув углом длинные ноги и положив голову на колени к девушке. Он рисовал перед ней картины счастливого будущего, а она перебирала его светлые, мягкие волосы, почти не слушая. Удивлялась, что ни разу не прозвучало сакраментальное имя Алина.
Ни Татьяне, ни парням никогда она не рассказала о его ночном марш-броске ей на помощь, как молчала о его индивидуальных
Целое лето она не видела Закревского. Постепенно начала привыкать, что он, непоседа, не в состоянии долго находиться подле неё. Нет, он не скучал в обществе Маши. Но в нём вырабатывалось слишком много жизненной силы, слишком много весёлой и кипучей энергии, требовавших постоянного острого действия и смены декораций. Он ненавидел неизменную стабильность, ненавидел малейшее ограничение его свободы со стороны, ненавидел застывшие формы, унылость, бездействие. Человек-праздник, человек-фейерверк, Славка всегда ассоциировался у Маши с извергающимся вулканом при их ссорах и с бодростью, непрестанным движением, с целенаправленной созидательной деятельностью в мирные их периоды. Вечные проекты, планы, поездки, дела нужные и просто интересные. Успеть за ним порой не было никакой возможности. Торопился жить человек. Почти всегда оживлённый, он действовал на неё, как глоток шампанского. Увы, нечастого. Набегавшись где-то на стороне, всегда возвращался к ней, усталый, изредка и опустошённый. В её обществе отдыхал, набирался сил, оживая, и, восстановив необходимый градус жадности к жизни, вновь исчезал в неизвестном направлении на неопределённое время. Иногда Маша отождествляла себя с колодцем в пустыне, мимо которого Славкины верблюды никак не могли пройти. Пыталась свои представления зарифмовать:
Не приходи - колодец старый пуст.
Иссяк источник влаги не ценимой.
А если нет, пусть не коснётся уст
Вода живая, суть души гонимой.
Ты столько раз куда-то уходил
И возвращался, жаждою влекомый.
И столько раз дыханием мутил
Источник этот, хорошо знакомый.
Ты целый караван мог привести.
Верблюды жадно пили мою воду.
Пятьсот идей ты мог изобрести.
И я терпела всё тебе в угоду.
Ты здесь, бывало, долго отдыхал
В тени дерев, что выросли случайно.
Но вспомни, что ты мне взамен отдал?
Пусть ненароком, нехотя....
Дальше у неё получалось уж вовсе коряво, и лишь слова "иди, мой друг, вода не твой удел" радовали точностью соответствия мыслям и чувствам.
Татьяна её не понимала или не хотела понимать. Стремилась сохранить единство старой компании. Постоянно подбивая на совместные культурные вылазки и традиционные вечеринки. Маша шла у неё на поводу неохотно. Компания, в которой происходили необратимые изменения, по всему, разваливалась. На вечеринках парни стали сильно напиваться, зажимать девушек в мало-мальски удобных местах, точнее, где придётся: на кухне, в коридоре, в ванной комнате. Распускали руки, целовали припадочно. Доходило иной раз до спущенных дрожащими руками штанов. В трезвом состоянии парни обвиняли девушек в недопустимо вольном поведении, называли некрасиво, переваливая с больной головы на здоровую. Нормально держался один Болек. Татьяна негодовала:
– Ты только посмотри на этих свинтусов! Мы, видите ли, нехороши. Можно подумать, мы их зажимаем и ремни им расстёгиваем!
– Нет, конечно, - страдальчески скривилась Маша.
– Но ведь позволяем себя целовать? Не бьём по морде, не кричим "пусти, придурок".
– Может, лапать себя позволяем?
– Нет, - вздохнула Маша.
– Мы их жалеем, гадов. Им и целоваться пока не с кем.
– Прав был Славка.