Там, за поворотом…
Шрифт:
– Давай, Галя, помогу тебе.
С полными слёз глазами оборачиваюсь – дядя Ваня, передаю ему лопату. Он легко выкапывает куст.
– А я смотрю: чего это ты по лесу ходишь и ничего не собираешь? Решил, что потеряла что-то, а ты вон какое дело хорошее надумала. И куда посадить думаешь?
– На завалинку.
– А почему на завалинку?
– Чтобы свиньи не съели. Ведь завалина высоко, они не достанут, да и красиво: под окном красные ягоды.
Принесла, посадила, поливала, мама ругала несильно:
– Сгноишь дом, увидит начальство, вычтет из моей мизерной зарплаты… Как жить будем?
Но я каждый день поливала и вот теперь, через столько лет, увидела знакомые ягоды, и ни одна «свинья» не съела, видимо, лень через куст густой пролезть. А я залезла, проникла сквозь чапыжник к своему детству, сижу и улыбаюсь, вспоминаю тех, кто нянькался со мной и был добр ко мне,
Прожив в лесу у свинарника чуть ли не два года, мама выпросила у начальства другую, такую же счетоводческую избу, но возле центральной усадьбы, где была школа и магазин. Ферма, то есть телятник, и наша изба находились в полях. Совхоз занимался откормом телят. В основном на ферме были бычки, их маленькими закупали в ближайших колхозах, а потом, откормив до четырёхсот и более килограммов, сдавали на мясо. Нам разрешили переехать, потому что вскоре свинарник закрыли. Дядя Ваня с тётей Анной стали работать в Лондужке, «на бригаде». А мы сторожили телят. Тоже дело непростое. В то время на фермах не было электричества, в среднем проходе на поддерживающие столбы вешали фонарь «летучая мышь». Телят привязывали цепью к кормушкам. Воду вёдрами телятницы носили с реки в водогрейку [8] , поили тоже из вёдер. Быки часто путались в цепях, бывало, до летального исхода. Каждую ночь большие быки срывались с цепей, и начинался во дворе шум и гам. Как привязать взбесившегося быка? Да никак. Представьте: подслеповатая темень, два-три бегающих быка, каждый под триста – четыреста кило, и шестилетняя девочка с метёлкой в ручонках. Мама гонит бычка с другого конца фермы, а я стою посерёдке коридора. Бык летит, мотая огромной рогатой головой, а я ору и машу веничком, чтобы увидел меня и не затоптал насмерть. Заметив меня, бык тормозит, навозная жижа с земляного пола летит, окатывая с ног до головы. Помогали маме мы поочерёдно с братом – конечно, мама будила чаще его, ведь он старше меня на шесть лет.
8
Водогрейка – домик, отапливаемый дровами с большими баками, в которых нагревалась вода.
Вот интересно, в прежних людях была житейская живинка. Что за живинка такая, житейская? А така живинка, что на ровном месте, где ни двора, ни кола, а заводили сразу животное, да хоть котёнка брали на разживу… [9] Вот и моя мама была такой. Приехали в деревню жить, нам соседи котёнка предложили. Мы-то с братом сразу были согласны, а мама нас спросила:
– Будете от своих чашек коту молоко отливать?
– Будем, будем! – закричали мы, особенно азартно кричала я.
9
Разжива – обогащение хозяйства.
Принесли в свою мизерную избушку котёнка, ещё не зная, как сами разместимся в этой баньке: четыре на три метра. Да, вот в такой мизерной домушке стояла маленькая русская печка, а зимой ставили на лавочку к печи ещё и железную печку и в морозы на ночь подтапливали. Против русской печи стояла кровать-полуторка. Между ними был узенький проход. Чтобы растопить «русскую» печь, приходилось встать на колено, так низко находилось устье печи. В миниатюрной кухне было две лавки, выше на стене висел покрашенный масляной краской посылочный ящик, этот «кухонный гарнитур» с дверкой на петельках запомнился мне на всю жизнь. В нём была средняя полочка, и он служил нам для чайной посуды. В него убирались три чашечки, три блюдечка, сахарница с сахаром, щипчики, чтобы колоть крупный сахар на мелкие кусочки, и ситечко для процеживания заварки. В другом углу стоял стол. За ним мы ели, пироги стряпали, вареники всей семьёй лепили, а по вечерам брат делал уроки.
Сейчас вспомнить страшно, что мы вытворяли в этой избушке, конечно, когда мама на работе. Мне пять лет, а брату – одиннадцать. Они с друзьями из доски выпиливали пистолеты, мне было приказано соскребать со спичек серу, потом они прилаживали к самодельному пистолету медную трубочку, насыпали в неё серу, набивали в трубку пыж из бумаги и стреляли на улице. Чтобы проверить убойную силу, мой брат выстрелил в руку друга. Этим выстрелом они решили спор о силе пыжа. Руку не пробило, но кровь была…
Но я-то не о том, а о живности. Котёнка выбрали рыжего, в полоску. Принесли и посадили на печку. Маме пришлось
10
Кожух – часть дымохода у русской печи.
Звали кота Матросом, в честь прозвища семейства, откуда он был взят, а частично – за собственную его полосатую шкурку.
Идём с мамой по грибы в ближайший лес. Она не молчит, а рассказывает про старинные обычаи и случаи разные. Одеты мы неброско, обе в резиновых сапогах, я – в брючках, мама – в тёмной юбке, у меня на кофту надета тонкая куртка, а у мамы поверх кофты – коричневый болоньевый плащ. Вообще-то про мамин плащ можно многое порассказать – прожил он долгую жизнь и пригождался в разных жизненных ситуациях, например, при стрижке детей перед баней. Как в настоящей парикмахерской, мы прикрывались им, словно пелериной, от сыплющихся из-под ножниц волос.
Ну, вот и лес. Зорко вглядываемся в обочины наезженной дороги: вдруг грибок маленький возникнет. Сама дорога втоптана ниже травяного покрова, кое-где видны оголённые корни деревьев. Рыжики любят прятаться в траве. Да ещё маскироваться – синие стоят во мху, и не догадаешься, а срежешь, перевернёшь, глянешь – ядрёный рыжик! Повезло. Вдоль дороги пошёл непролазный ивняк, но мать не проведёшь…
– Галя, загляни-ко в кусток, нет ли там ещё гриба?
Я, отводя ветки, кое-как продираюсь в чапыжник. А там стайками краснеют волнушки. Кричу задорно:
– Есть, есть грибы!
Вот только доставать их сложно. Ивняк так густо переплёлся, что даже моё худенькое тело не пролезает в середину куста. Но мне пятнадцать лет, и я настойчиво лезу и ломаю хрупкие розовые ножки.
– Галя, а другого гриба не нашла?
Я всматриваюсь сквозь плотную стену ивовых стволиков и замечаю в стороне красную голову подосиновика. Выбираюсь из ивняка, обхожу и вновь лезу в куст, к красному грибу. С головы прутьями срывает платок, корзина не проходит в чащу, приходится её оставить. По низу, почти по корням, пробираюсь к манившему грибу и вижу: большой стоит не один, к нему с другой стороны прилепились два других, а левее, в самом непролазном месте, ещё несколько ядрёных подосиновиков, вперемешку с островками волнушек.
– Ой, мама! Мне и складывать не во что, я ведь без корзины.
– А подавай, Галя, через куст мне.
Через час вышли на свободное от ивняка место. Стеной стоял красивый березняк, с пестреющей средь зелени золотистой листвой, а дальше – могучий, с белым мхом, бор. Дорога была широка и светла, в этом месте она разделялась на несколько заросших травой дорожек.
– Давай, Галя, отдохнём. Смотри, как красиво. Август угасает, а бабочка, такая большая, рядом… Посидим тут.
День, словно по заказу, выдался тихий и солнечный. Мы сидели на кромке леса, у проезжей дороги, редкие звуки доносились отдалённо, а мы любовались порхающей бабочкой. Я и представить не могла, как быстротечно время…