Тамо далеко (1941)
Шрифт:
За стенкой фыркнули. Ну что же, взрослые люди, кто им доктор? Так что я прилег на скамейку и решил поспать. Как там у классика было?
Лучше ляг да обогрейся —
Я, мол, казни не просплю…
Глава 14
Новый поворот
Сидели в обычном кабаке, таких девять из десяти — скобленые столы из обожженных паяльной лампой досок, тяжелые стулья, витражи в окнах. Между галереей бутылок за потертой стойкой и собранием черно-белых фотографий на стене гнал видовую программу плоский телевизор.
Внимания на него не обращали — Додо сел
—…полным-полно всяких соленостей и прочих возбуждающих благодатей, даже соус пикан присутствовал, тот самый, что к маленьким бифштексам. Грибы белые, по особенному приготовленные, с луком, с лавровым листом, со специями, пар такой, что им наесться можно.
Зампотех шумно сглотнул, а Лысый впился в кружку с пивом. Я же сидел, пряча под столом испачканные в оружейной смазке руки — и без того еле отбился от вопросов, почему воняю горелым порохом, сбрехав, что только что со стрелкового стенда.
— И тут приносят громадную чашу, снимают крышку, а там плов дышит, как живой! Каждая рисинка отдельно, жиром лоснится, мясо вот-вот на волокна распадется, барбарис черными каплями и сочные головки чеснока. И аромат с ног валит, все, кто понимают в плове километров на двести вокруг, тревожно принюхиваются…
— Так, надо срочно выпить, а то мы слюной захлебнемся, пока еду принесут.
Звякнуло стекло, все уткнули носы в кружки и я тоже спрятался за донцем, недоумевая, почему всех сидящих вокруг знаю только по прозвищам, без имен? И почему мои рассказы про налет на управу в Хан-Песаке или про усташей будут тут не к месту? Сидел молча и слушал кулинарную поэму Додо и тихую музыку из динамиков заведения, да так и проснулся с треком «Sealed with a Kiss» в голове.
Контраст, конечно, разительный — серые неровные стены, запах параши и бурчащий желудок, какое уж там пиво с пловом… Но в который раз подивился подробности, даже скрупулезности сна, мельчайшим деталям вроде названия фирмы на лезвии столового ножа или матовых бликов на кожаной сумке Зампотеха. Четвертый такой сон за полгода, однако.
Может, я с ума схожу? Выдернула меня неведомая сила из родного времени, засунула сюда, где стрелять-убивать, вот крыша и едет… Прикинул на пальцах — замкнутых помещений не боюсь, тревожности и навязчивых мыслей нет, раздражение не прорывается, неприятные картинки перед глазами не стоят, то есть в первом приближении и насколько я сам могу судить, все в норме. Засыпаю сразу, сплю крепко, разве что вот сны — выплескивается нечто из потревоженного подсознания, то ключи от квартиры потерял, то кредитные карточки, то курсы, то вот ресторан…
Ладно, пожрать бы неплохо, но у народной власти, как я посмотрю, быт арестованных вовсе не на первом месте. И дырка на улицу под самым потолком узенькая, Марко пытался вчера закинуть через нее хотя бы хлеба, но не преуспел. Хорошо хоть кувшин с водой в камере есть, можно и попить, и умыться. Кое-как пригладил волосы, натянул егерскую куртку, под которой спал (комендачи пытались вчера забрать, но я встал стеною — что с бою взято, то свято) и выполз к решетке.
Из соседнего
— Эй, задрыга-дежурный, завтрак давай!
Докричатся до караульного удалось не с первого раза, для начала зашевелились господа офицеры через стенку, а следом и расстрельщики дальше по коридору. Страж темницы давил массу как бы не лучше их всех, отчего вылез в проход вдоль камер встрепанный, недовольный и волочил винтовку за ремень, звякая оковкой приклада по каменным ступенькам и полу.
— Зашто вичешь? — недружелюбно пожелал он доброго утра.
— Жрать давай, хорош морду плющить!
— Смотрите, Юрий Венедиктович, наш большевицкий спаситель в своем репертуаре!
— А что, покойнички, — обратился я к зрителям, — вы, небось, тоже в рассуждении чего бы покушать?
Неопределенные звуки ответа я решил считать согласием, а караульный, видимо, противоречием:
— Тихо! Или пуцачу!
И, подняв винтовку к груди, зашарил в поисках затвора, глядя на нас сквозь щелочки едва-едва разлепленных глаз.
— Престани! Доста! — раздалось у него из-за спины.
От смертельно опасных пререканий с вооруженным часовым избавило нас более чем своевременное явление не знаю кого, начальника караула, наверное. В отличие от прочего партизанского воинства этот был одет почти по форме — бриджи, китель со споротыми погонами и петлицами, портупея, сапоги и пилотка с красной звездой. Вот сразу видно служившего человека — и пистолетная кобура пузо не перекашивает, и винтовка за плечом как влитая висит, и голос командный. И еще с ним Лука, он-то, наверное, и притащил начальство.
Но на этом плюсы кончились — вместо еды нас повлекли на правеж под конвоем четырех бойцов. Разбирал дело не военный трибунал, и даже не комиссия из партийных товарищей, а назначенный комендантом города партизан. Забот у него и без нас хватало, в дело он вник кратко и вердикт вынес быстро и решительно — расстрелять за самоуправство всех, кроме русских офицеров. И пофиг, что одни собирались людей угробить, а другие наоборот, людей спасали. Вечное армейское «не положено» и все тут.
Первыми против такого решения выступили спасенные — Виктор Харитонович покрыл присутствующих матом в три слоя, да так, что даже не знающие русского оценили, а Юрий Венедиктович, освобожденный из-под стражи, тут же кинулся к коменданту, горячо ему объясняя, где ошибка. Лука же только открывал и закрывал рот, нелепо дергая руками.
— Ладно, православные, не поминайте лихом, — попрощался я с офицерами, когда меня повели на улицу.
Огорошило меня знатно и вместо того, чтобы смотреть, куда можно смыться (на это особых трудов при такой охране не требовалось), я начал соображать, как известить Марко и через него Иво.
Один из конвоиров добыл из кармана два куска хлеба со сланиной посередине и принялся есть, распространяя ароматы сырокопчености, скалясь и крупно откусывая белыми зубами. Жрать захотелось прямо до одури, и от того, чтобы вырвать у охранника бутерброд, меня останавливали только рассуждения о несправедливости жизни.