Танцующая в Аушвице
Шрифт:
— Я хочу, чтобы после моей смерти над этим озером развеяли мой прах…
Когда на город опускается вечер, мы спешим к метро, чтобы я успел доехать в аэропорт. Это конечная станция линии, которая идет вдоль моря — из центра города в пригород. Погода портится, на улицы опускается серый туман. По пути к метро мы продолжаем беседовать, но, поднявшись на перрон, замолкаем. Я захожу в вагон поезда, двери автоматически закрываются, а мы продолжаем смотреть друг на друга сквозь стекло. Серьезно, без улыбки. Поезд трогается, набирает скорость. Я вижу, как она стоит одна на перроне и машет мне на прощанье. Ее фигурка становится все меньше и меньше, а потом ее и вовсе поглощает туман.
Это
Будущее с воспоминаниями
В Швеции я заново строю свою жизнь. Теперь, когда я хорошо говорю по-шведски, имею работу, вышла замуж и тем самым обрела новую семью, все у меня налаживается. Впервые в жизни я чувствую себя спокойно.
Такого спокойствия я не знала никогда раньше. С самого детства я была дерганой и нервной. Это мое беспокойство впервые проснулось, мне кажется, еще в Клеве — с учителем Стаканчиком; с подружкой, с которой мне не разрешили играть, потому что я еврейка; с подружкой, которая, по мнению моей матери, была недостаточно хороша для меня… Беспокойство нарастало от моих первых, не слишком удачных встреч с мальчиками, после гибели Вима. Мое беспокойство усугубили неудачный брак с Лео, неверный любовник, несостоявшийся брак с Эрнстом, двойное предательство, потеря танцевальной школы, заключение в лагерь, стерилизация, смерть многих близких мне людей, включая родителей… А еще бессердечная Голландия.
Теперь все это у меня позади. Теперь мне покойно. Мой муж, сам не ведая того, очень этому способствует. Он вообще спокойный по натуре человек, истинный швед. Он целиком сосредоточен на своей работе, на мне и на своей семье. Не ищет приключений на свою голову и не ведает страстей. Практически полная противоположность мне. Тем не менее именно с ним мне хорошо. И не только потому, что благодаря Элону я могу оставаться в Швеции, но и потому, что он — очень добрый человек, который носит меня на руках. К тому же он очень надежен, почти до скуки. Однако сейчас мне 31 год, и я способна это оценить.
Роза в Швеции
У нас симпатичный дом на окраине Мальме. Он стоит на улочке, по которой проходит почтальон и где играют дети, а больше здесь ничего не происходит. Я сама обставила наш дом, потому что Элон бесконечно занят на своей работе и не слишком этим интересуется. В первую очередь я, конечно же, привезла туда мебель из квартиры, где Элон жил до свадьбы. Жаль, что у меня нет ничего, что могло бы сегодня напомнить мне о моем доме. Мы докупили еще кое-какие предметы интерьера и, разумеется, пианино. Я снова ежедневно пою и по-балетному разминаюсь, как делала это раньше.
Когда мы вместе проводим вечер дома, я много шучу. Поначалу Элон не понимал моих шуток и смотрел на меня вопросительно. Случалось, когда я продолжала, он раздражался и даже немного сердился на меня. Тогда я останавливалась прямо перед ним, медленно приближала свое лицо к его лицу, обнимала его за шею и целовала. И тогда он тоже смеялся. Он называл это “голландскими штучками”.
На фоне других членов семьи Элона я несколько выделяюсь. Они считают меня красивой, я — не пассивная домохозяйка, а очень даже предприимчивая дамочка; я со всеми нахожу общий язык, пою, танцую и всегда готова пошутить. Если они не понимают моих шуток, мы с Элоном с улыбкой переглядываемся и оба думаем: голландские штучки.
Но и спокойствие часто имеет обратную сторону, и со мною часто случаются внезапные приступы мигрени и головокружения. Каждый из приступов длится по несколько дней. Тогда на меня накатывают воспоминания. Воспоминания, которые обычно я гоню прочь. Даже в самых страшных обстоятельствах я всегда умела отстраняться от страданий. Благодаря этому я сохраняла мужество, мне удавалось писать мои песенки и даже смеяться. Да, есть воспоминания, но есть еще множество вопросов. Иногда я даже устаю от своей спокойной жизни. И тогда начинаю прокручивать в голове разные мысли…
Мы рождаемся верными, каждый ценит это качество, но одновременно оно нас может уничтожить. Верность королеве и отечеству, верность лидеру, церкви, хозяину. Мой брат был для Нидерландов бесплатным солдатом и так же бесплатно его могли бы убить. Никому не было дела, когда другой голландец выстрелом сбил ему с носа очки. Мой брат чуть не погиб как герой — неведомо за что. Вскоре после войны он должен был заплатить благодарному отечеству налоги за отца, тем самым отечеством убитого. Заплатить — да еще с процентами. А потом держать на замке свой патриотический рот.
После войны на народ хлынули верноподданнические и героические речи министров, а еще в большей степени — их подчиненных, которые, как попугаи, долдонили одно и то же о верности стране и голландцам. Эти министры очень быстро обо всем забыли, потому что народу надо было жить дальше. Это и было нашей катастрофой. Забудьте, как вы околевали. Забудьте, как вы были грязны. Забудьте и снова мужайтесь!.. Верность отечеству сломила и многих немцев. Они поверили в гарантии и сказки. Эти гарантии и сказки поставляли народу нацисты. В сказки верят только дети, думали многие. В действительности оказалось все наоборот. Гораздо больше детей в сказках нуждались взрослые. Но теперь все сказки для немцев закончились.
А Бог? Где был Бог, когда он был так нужен? Или Бог был только для немцев? А для заключенных — где был их коварный Бог? Их Богом было отчаяние. Их Богом были нищета, истощение, смерть. Бог — это всего лишь помешательство на Боге. Бог — это проявление человеческой слабости. Умирающие взывали к Богу. Я видела это и слышала. Бог — это красивое слово, отворачивающее взгляд человека от реальности. В Аушвице не было Бога. Иначе где же Он был, когда вешали совсем молодых женщин, еще девочек, а мы должны были смотреть на это? Где Он был, когда перед отправкой в газовую камеру мне улыбнулся тот мальчик? Где Он был, когда тысячи людей подыхали как собаки?..
Размышляя на эту тему, я неизменно прихожу к одному и тому же выводу: я не верю ни в Бога, ни в государство. Что же остается мне тогда? Только вера в людей.
После войны все рассуждают о праведниках и злодеях, но кем они были на самом деле? Конечно, войну учинили уголовники и военные преступники. Но если бы немцы выиграли войну, кем бы они тогда были?..
Голландец стрелял в моего брата. Лео предал меня, и поэтому меня арестовали. Кейс предал меня, а голландская полиция любезно задержала меня и заточила в тюрьму. Они аккуратно выполнили свой долг, а вечером наверняка пили чай с женами и читали деткам сказки на ночь. И напротив, Йорг и Курт были ко мне добры — как и тот немецкий доктор в Равенсбрюке. Немка Магда Колье была добра ко мне и к моей матери. Нет однозначно черного и белого, нет ковбоев и индейцев. Есть только люди. Хорошие и не очень, а в большинстве своем они добродетельны, послушны и беспринципны.