Танцы с королями
Шрифт:
— Я иду в церковь, чтобы помолиться за твое здоровье, мой малыш. — По ее голосу было заметно, что она с трудом сдерживает рыдания. Без всякого желания Мария-Антуанетта поднялась с постели своего страдающего сына. — Я скоро вернусь.
— Мамочка, останься со мной… Мне страшно без тебя…
Мария-Антуанетта почувствовала, как у нее подкашиваются ноги. Роза, опасаясь, что королева вот-вот рухнет без чувств, решилась на беспрецедентный с точки зрения протокола поступок. Она подхватила ее под локоть и одновременно обратилась к мальчику:
— Я заверну вас потеплее в одеяло, Ваше высочество, и отнесу туда, откуда вы сможете наблюдать за торжественным выходом своих родителей. Ваша
Овладев собой, королева поцеловала сына, поправив локон, сбившийся ему на лоб, и вышла из комнаты. Несчастья, переживаемые ею и страной в последнее время, заставили эту ранее ни при каких обстоятельствах не унывающую женщину замкнуться в себе. Дети теперь представляли для нее единственную радость в жизни: даже любовь к Акселю фон Ферзену не переживала теперь никаких эмоциональных подъемов или спадов, оставаясь ровной и спокойной. Казалось, что Мария-Антуанетта разделилась надвое: сердце принадлежало тем, кто был ей наиболее близок и дорог, а разум вынужден был отяготить себя бременем государственных забот, к чему она никогда не готовилась.
Оставаясь в мыслях со своим сыном, королева приняла ванну, после чего придворный куафер искусно завил ей волосы, а фрейлины помогли облачиться в мантию, расшитую золотом и серебром. При этом она вела себя совершенно безучастно, словно суетившихся вокруг нее людей и вовсе не существовало. Из драгоценностей она выбрала алмаз Регента, которым украсила свою прическу. Такой процессии, как в тот день, городу еще не приходилось наблюдать. Пешком к церкви проследовало свыше тысячи депутатов Генеральных Штатов, и у каждого в руках была зажженная тонкая восковая свеча. Открывали шествие знаменосцы и пажи, которые несли соколов, вцепившихся когтями в их запястья. Вдоль всего маршрута процессии стояли шеренги швейцарских гвардейцев и солдат, а дома были задрапированы шелками и гобеленами. Повсюду, куда хватало глаз, толпились люди, многие из которых прибыли из самых дальних мест, чтобы стать свидетелями эпохального исторического события. Под стать ослепительным россыпям бриллиантов и золотым позументам особ королевской крови и аристократии были роскошные мантии духовенства. Скромные и невыразительные одежды депутатов третьего сословия лишь подчеркивали сказочное великолепие Версаля как символа королевской власти.
Во время торжественной мессы Мария-Антуанетта не переставала произносить про себя молитвы за здоровье сына. В эти дни его состояние было настолько зыбким, что, всякий раз уходя от него, она не знала, застанет ли его при возвращении живым.
Ассамблея открылась на следующий день в огромном зале. Когда вышла королева, Ричард, находившийся в ложе, отведенной для иностранных дипломатов и гостей, подумал, что она похожа теперь лишь на бледную тень прежней Марии-Антуанетты. И хотя в честь короля присутствующие прокричали несколько здравиц, королеву все проигнорировали, о чем достаточно красноречиво свидетельствовало ледяное молчание.
— Они нашли козла отпущения, — прошептал по-английски, но с американским акцентом кто-то, явно симпатизирующий королеве. — Они дают понять, что в этом национальном примирении для нее нет места. Для этих людей она так и осталась чужестранкой.
Ричарду очень хотелось крикнуть что-нибудь подбадривающее Марии-Антуанетте, но он был иностранцем и не имел права вмешиваться во внутренние дела французов. Вместо этого он молча наблюдал за выражением ее лица, когда она вынуждена была выслушивать все эти долгие, часто пустопорожние, речи и дебаты. Иногда по ее щеке скатывалась слезинка, но она, казалось, не замечала этого. Постоянное подрагивание веера выдавало ее огромное нервное напряжение.
Ее лицо осветилось трогательной улыбкой, а затем она сделала реверанс, и весь зал разразился аплодисментами. Возможно, аплодирующие хотели сделать приятное королю, но это, по мнению Ричарда, не имело никакого значения. Для Марии-Антуанетты это явилось лишь слабым утешением, но и его должно было надолго хватить такой гордой, волевой женщине.
Заседания Генеральных Штатов продолжались. До Розы дошли слухи, что в Париже распространяются клеветнические пасквили, в которых говорилось, что королева строит козни с целью сорвать попытки депутатов от третьего сословия настоять на проведении в жизнь реформ.
— Эти гнусные борзописцы совершенно не знают ее! — в ярости воскликнула Роза. — Она думает только о своем умирающем ребенке и почти круглые сутки проводит у его постели!
Ранним утром четвертого июня дофин скончался на руках Марии-Антуанетты, безутешно плакавшей вместе с королем. С этого дня, хотя ей было всего лишь тридцать три года, ее волосы начали седеть, и через несколько недель не осталось и следа от тех прекрасных, с пепельно-светлым оттенком, локонов, которые замечательно оттеняли ее изящное, словно из розоватого фарфора лицо. Теперь ее щеки больше не цвели румянцем.
В то утро, когда состоялись похороны, на которых по старой традиции королеве нельзя было присутствовать, она пришла в гостиную, где висел портрет, изображавший ее с тремя детьми. Он был написан уже после смерти ее дочери Софи, которую символизировала закрытая пологом колыбель, но до того, как у ее старшего сына обнаружились первые признаки болезни, отнявшей его навсегда. Роза увидела, как королева внезапно остановилась и долго всматривалась в счастливое, улыбающееся лицо покойного дофина. Очевидно, она молилась, потому что перед тем, как двинуться дальше, осенила себя крестом. После этого, насколько было известно Розе, королева никогда больше не смотрела на этот портрет. Всякий раз, когда ей случалось бывать в этой гостиной, она старательно отводила глаза и на ее лице появлялось страдальческое выражение.
Розе было очень трудно наслаждаться собственным счастьем перед лицом такого горя, которое она искренне старалась разделить с королевой. Вскоре и у нее начались неприятности. Заседания Генеральных Штатов превратились в настоящее болото бесконечных жарких споров и дискуссий, и Ричард, по долгу службы обязанный присутствовать там и составлять ежедневные отчеты для посла, не имел возможности свозить Розу в Англию. Затем его отозвали в Париж, где посол поручил ему какое-то задание, о котором Розе не было известно ничего, кроме того, что оно очень срочное и важное.
Они обменивались письмами; иногда Ричарду удавалось оторваться от дел, и он стремглав летел в Версаль, но таких счастливых моментов становилось все меньше и меньше. Он даже не мог предупредить Розу о предполагаемом времени своего следующего приезда, и часто случалось так, что он приезжал в тот момент, когда Роза в числе других фрейлин сопровождала королеву то в церковь, то на прием и не могла встретиться с ним. В лучшем случае оказывалось, что она уехала в Шато Сатори. Ричард следовал за ней, но и там они не могли быть предоставленными самим себе. Однажды он остался переночевать в Шато Сатори, так как в посольство ему нужно было явиться лишь к полудню. Молодые супруги спали в розово-серебряных покоях, которые Роза занимала чуть ли не с младенческого возраста.