Танец для двоих
Шрифт:
— Хватит, Господи, ему страдать, — сказала она едва слышно, глядя на большой образ в углу комнаты. — Настрадался уже…
Он стоял у фонтана, уже умолкнувшего, мертвого, заснувшего в преддверии зимы, и всматривался в обступившую его темноту. Зима вообще всегда казалась ему призрачным временем года. Фигуры людей, выплывающие из темноты, — чем не призраки? И сам себе он казался зыбким, нереальным. Что уж говорить о ней… Слабая улыбка коснулась его губ. Странное сочетание она несла в себе, подумал он. Словно одна ее часть — реальность, осязаемость,
«Я знаю про нее только то, что ничего не знаю», — перефразировал он нахально известный постулат.
И тут же увидел ее. Она бежала, как подросток, боясь опоздать и в то же время страшась своей решимости разрушить привычный уклад жизни и чьи-то цепкие представления о том, какой ее жизнь быть должна. Она была легка и стремительна, как бабочка, летящая на огонь. А кто этот огонь?
Он.
Прозрение это было жестоким, и он в первый раз остановился, задумавшись, ужаснувшись этой нехитрой истине…
Он. Он огонь, и именно он может подпалить эти нежные трепещущие крылья.
Ему захотелось раствориться в темноте, как эти люди-тени вокруг, стать одной из призрачных теней, уйти, оставив ее, надеясь, что боль будет сиюминутной и преходящей.
Но она уже стояла перед ним, робко улыбаясь, глядя ему в глаза.
— Я… сильно опоздала?
— Нет…
Отступать было поздно. Она стояла перед ним и смотрела с робкой надеждой и вопросом: «Вы ведь ничего плохого мне не сделаете? Нет?»
Маленькая девочка тридцати пяти лет…
«Все зависит от меня, — напомнил он себе. — Раньше ее боль была только в ее руках. Теперь она в моих… И пусть это звучит самонадеянно, но теперь все зависит только от меня…»
Она остановила машину.
— Ах ты…
Ругательство само слетело с ее губ, хотя она уже давно отучила себя материться. Всю свою жизнь она боролась с комплексом. Этим жутким комплексом, имя которому было…
Ну да, чуть не сорвалось с губ «быдло». Заменила более мягким. А что изменилось-то? Вспомнилась сразу их соседка — старорежимный останок, черт знает как сохранившийся пережиток прошлого. «Быдло останется быдлом, как его ни одевай…» И какое, блин, ни дай быдлу образование, а все одно… Чехов давил по капле раба, а она пыталась выдавить быдло. Когда поняла, что ничего не получается и из ее нутра все равно выползает это самое быдло — «поймите, голубушка, нельзя рассуждать о Чосере с таким лицом… Вы о нем говорите как о племенном быке», — с филологическим образованием было покончено. И она стала экономистом. Там все было в порядке… Слова «дебет», «кредит», «аудит» были странными, ласкающими слух, и произносить
Кстати, и профессия-то оказалась более выгодной, земной, нужной… «Для меня, — усмехнулась она. — Для быдла то есть…»
Что ее так задел этот мальчишка? Снять вот такого же, даже лучше, она могла себе позволить одним движением пальца, но этот-то…
Нахальный танцор. Постановщик, мать твою…
Она прекрасно понимала, что вот в том и фишка — не снимается…
Теперь она с ним встретилась, случайно увидела его стоящим у чертова фонтана с вытянутой, ожидающей шеей, и уже собиралась вылезти из машины, чтобы попытаться еще раз доказать себе и ему, что у нее есть власть…
Нет.
К нему подошла женщина в старом пальто, такие она видела только в детстве, когда папа еще не продвинулся в этом богом забытом поселке городского типа, где от города — только жалкие трехэтажки, панельные, грязные, пахнущие навозом и крупным рогатым скотом…
Ох, этот чертов запах! Она поливала себя дорогим парфюмом только с одной целью — чтобы он выветрился, этот запах, измучивший ее, чтобы выветрился…
Эта тварь, которая стояла теперь с ним рядом, несмотря на дурацкое пальто, никогда им не пахла. Никогда… Даже так вот одетая — лохушка чертова, — она обладала тем самым, чего никогда не было у владелицы манто из оцелота, «лендкрузера», загородного особняка и так далее…
«У вас нет чувства стиля, дорогая…»
Верно. А вот у этой есть. Врожденный.
Что-то они говорили, улыбаясь, он взял ее ладони в свои и теперь дул на них, пытаясь согреть.
«Ну да… Романтика выпирает… Просто Тарзан, блин, с Наташей Королевой…»
И тут же дернулась, как от тока. Нет. Это если б ей повезло, все так бы выглядело. Потому что она сама и есть Наташа эта, а вот это существо никакого отношения к этому не имеет. Выше. Выше, намного выше. Тоньше, черт ее возьми… И он рядом с ней — откуда-то всплыло: «Позвольте мне узнать, вы — ангел Сан-Франциско? Позвольте мне посметь…»
Она и сама не могла понять, почему в ее глазах появились злые слезы обиды и вообще почему она до сих пор не уехала отсюда, а как последняя мазохистка, наблюдала за трогательной сценой, чувствуя себя так, словно от нее снова пахнет и ей по-прежнему устало и презрительно указывают место…
Они уходили, взявшись за руки, а она все смотрела им вслед, бормоча проклятия и угрозы, едва слышно…
Когда они ушли и наваждение кончилось, она достала сигарету, откинулась на спинку сиденья и пробормотала:
— Посмотрим… Мы еще посмотрим. Кто у нас…
Не договорив, достала крошечный мобильник, набрала номер.
Через три часа она узнает о своей сопернице все. «Может быть, на чей-то взгляд я и быдло, — подумала она, закончив разговор, — но у меня есть то, чего нет у вас, мои хорошие… Власть».
Удивительно, но от этой мысли впервые не стало легче.
Что-то пели на английском. Тихо. Катя и не вслушивалась — музыка была впервые только фоном. Она говорила сама и слушала его, потому что очень хотела понять, что там скрыто, за этими глазами…