Танец мотыльков над сухой землей
Шрифт:
Владимир Тарасов — с переднего сиденья, оживленно:
— А что Шёнберга?
— Ну, брат, ну ты… — замялся Женя.
В автобусе Ира устроила перекличку:
— Чупринин!
— Здесь!
— Александров!
— То-оже здесь…
— Иванова!.. Битов!.. Попов!.. Кушнер!..
На приеме у коллекционеров Доры и Марио Пьерони в Риме Тарасову очень понравился композитор по имени Рикардо. Он стал восхищаться, что Рикардо прямо за столом в разгар общей беседы говорит по телефону.
— Любой
— Следующий кадр, — говорю, — ты играешь концерт, вдруг звонит телефон, ты откладываешь палочки или, равнодушно подстукивая метелочкой, подносишь к уху телефон и долго, увлеченно беседуешь с кем-то, решаешь бытовые семейные вопросы.
Тарасов:
— А что ты думаешь? Есть такой пианист (назвал его имя), он в Германии играл концерт, а телефон лежал на рояле. Ему кто-то позвонил, он взял трубку и пять минут разговаривал. А в Германии все очень строго. Его импресарио спросил: «Кто звонил?» Он ответил. «Да?» — сказал тот спокойно, взял его телефон и как швырнет в окно с седьмого этажа!
Мы с Леней решили посетить Колизей. Толпы туристов плотным кольцом окружили развалины. Тысячи сумасбродов привезли сюда детей. Жара, километровые очереди в кассу.
— Хочешь, можем отстоять очередь и войти, — любезно предложил Леня.
— Ни за что! Бежим отсюда!
— Что хоть тут происходило? — кричит он мне вслед.
— Да ничего хорошего!.. — я отвечала ему, унося оттуда ноги.
После Колизея туристический задор у меня окончательно угас.
— Тебе-то все равно, твои друзья ничего тут не знают, кроме Колизея, — ворчал Леня. — А мои искусствоведы будут спрашивать: это видел, это видел? А я — ни музей Барберини, ни Ватикана…
Владимир Тарасов с кем-то выступал в Якутии — там и зэки были, и коренное население. Саксофонист напился. А в юрте сидел якут с трубкой — и в меховых юбках. Володин товарищ подумал, что это женщина, стал приставать — а тот ему говорит:
— Я сама.
Он опять к нему лезет.
— Я сама!
Потом отложил трубку, как даст ему в глаз.
Оказывается, «Я сама» — значит «Я мужчина».
— А у вас, Володя, есть дети? — спросила Дора.
— Дочь и сын — математик, рыжие — все в меня, — отвечает Тарасов. — Сын учится в Вильнюсском университете. Никого в роду математиков, и вдруг такие способности!
— А ваши дети от одной женщины? (The same woman?) — спрашивает Дора.
— Йес, — отвечает он очень серьезно. — Оба от одной женщины. Сэйм вуман.
У фонтана Треви Леня заявил:
— Ты иди домой и работай, а мы с Тарасовым и Пацюковым пойдем во Дворец мороженого.
— Почему это я — работай, а вы — во Дворец мороженого?
— Ну, как? Водку мы не пьем, надо ж нам, мужикам, в Риме оттянуться!
Художник Володя Степанов:
— Сидим
У Лени на столе обрывки бумажек:
«9564520
Джульетта»
и
«9417280
Джоконда».
— Ну, — говорю, — у тебя и телефончики!..
— Нет, ну как же так? — спрашивает Дора у Лени. — Марина молодец, конечно, что сидит, работает, но почему она не приходит к нам на вечера и торжественные приемы?
— Так я возвращаюсь и все ей рассказываю, — отвечает Леня. — Какие приносили креветки, осьминогов, устриц, рапанов, жареную рыбку, потом смена блюд, пицца, белое вино в кувшинах!.. Мороженое… Она все запишет, живо себе все представит, и ей этого вполне достаточно!..
«И вот, Марина, когда грянул гром, и я сидела в печали, мне привезли павлина, — пишет Юля. — Я договаривалась, что возьму его в Михайловское в питомник. Там не хватает мальчиков. Он без хвоста (перья к августу у мальчиков опадают). Я его выпустила, он забегал по комнате. Все быстрей и быстрей. И я сразу забыла о печали. Как забыла я о печали, когда у меня ночевало восемь кроликов породы французский баран. Вот это была ночь! Повсюду одни кролики — на компьютере, в кровати, на столе! Они прыгали, играли, веселились!.. Будьте здоровы, Ваши Юля, Басё, Ирма, Хиддинк и другие».
Леня в Доме творчества писателей вывесил объявление:
«Рукописи в унитаз не бросать!»
— Вы, писатели, — корил он меня, — ищете не Истину, а КАК сказать — все равно ЧТО…
Люся:
— Внешне мне нравится Дантес, а внутренне — Пушкин!
Кто-то грозно:
— У нас в Казани не шутят!..
— …Он солдат беглый из Оренбурга, повар, глаза горят: «Дай, — говорит, — перекинуться в штатское». Сам огромный, как Валуев, а обувь — 38-й размер. «Я сдавал омлет на экзамене. Взбил яйцо, муки, молока, все сделал — а он у меня НЕ ВЗОШЕЛ!!! Мастер — мне: да ты присыпь зеленью, не заметят!..»
— Ты что думаешь, людей можно смертью испугать? — говорил Даур. — Смерть ходит между них, равнодушная…
— У тебя есть один недостаток, — он говорил мне, — это я.
Иду в метро в конце июля, смотрю, из железной урны торчит зеленый хвостик. Я за него потянула и вытащила шикарный букет огненно-красных гладиолусов. Принесла домой, поставила в вазу, и целый август на них распускались все новые и новые цветы.